На полпути - [24]

«Как хочешь, но я не могу жить без классической музыки», — так Регина объясняла Дани свою изобретательность, а на рассвете, провожая его до шоссе, восклицала с восторгом, указывая на окрестные поля: «Смотри, смотри! Словно все это изобразил Гольбейн!»

Дани сел в кресло, обитое бордовым плюшем, и хозяйка подала ему зеленый тягучий ликер. Но тут же спохватилась:

— Я-то хороша! Ведь ты его не любишь! — И она принесла бутылку прозрачной палинки. — Чему я обязана вашим посещением, господин председатель?

— Я проверяю, кто из членов кооператива ходит на работу, а кто нет. Ваше место, сударыня, сейчас на свекольном поле.

— С такими руками, господин председатель? С такими руками? — И она выставила перед Дани свои полные, соблазнительные руки.

Дани захотелось впиться в них зубами. Он откинулся на спинку кресла и перевел разговор на серьезную тему:

— Мы покупаем у тебя, Регина, коровник.

Она внимательно посмотрела на него: не шутит ли он? Потом нехотя проговорила:

— Он не продажный.

— Почему?

— Мне самой он нужен.

— Не глупи. Ты сможешь держать там своих коров.

— Все равно не продажный.

— У нас есть на это тридцать тысяч форинтов. Я знаю, что он стоит дороже, но мы не имеем возможности платить больше. А тебе не представится другого случая сбыть его с рук. Если ты не продашь коровник, он рано или поздно развалится. Ведь тебе он больше никогда не понадобится.

— Ты в этом уверен?

— Точно так же, как в том, что сижу сейчас здесь у тебя.

— Ты говоришь так по долгу службы. — Она взглянула на него с надеждой: — Лишь потому, что обязан так говорить.

— Ты мало что извлекла из уроков истории, — засмеялся Дани. — Перед пятьдесят шестым годом ты тешилась той же надеждой…

— Ты очень изменился, Дани, — огорченно сказала Регина. — Помнишь, как мы строили планы, что я получу назад свои пятьдесят хольдов и ты будешь на них хозяйничать?

— Ты же их не получила, — грубо отрезал Дани. — И не получишь. Не надейся на это, Регина.

Регина сидела рядом с ним на ручке кресла. Своими нежными пальцами она гладила его по голове.

— Я понимаю, что теперь ты просто не можешь говорить и поступать иначе. Но почему ты обижаешь тех, кто сроду тебя не обидел? Неужели ты так же относишься к своим родственничкам? Я, видно, не заслужила у тебя того, что заслужил этот жулик, твой дядька?

У Дани возникло неприятное чувство, будто он прикусил что-то твердое больным зубом. Значит, вот каким считают его в деревне? Надо опровергнуть эти слухи. Но как?.. Подняв голову, он посмотрел в глаза Регине: от кого она могла слышать такое и при чем тут ее коровник? Но тут он уперся лбом в пышную грудь Регины. Помимо своей воли он крепко обнял женщину и потянулся к ее губам. Через минуту, не прерывая поцелуя, встал с кресла и повел ее к стоявшему поблизости дивану. Это был не старый, скрипучий диван, а другой, который Дани привез сюда в декабре пятьдесят шестого года на подводе с резиновыми шинами.

Закрыв глаза, лежал он рядом с женщиной. «Рыхлое, мягкое тело. И слишком мягкие, слишком липкие объятия. Регина, диван — все мягкое, рыхлое, клейкое… Через одежду греет изразцовая печь… Губы у Моки тонкие, строгие. Когда она в гневе закусывает их, они сразу припухают, налившись кровью. А если бы я впился в них, они так же налились бы кровью? Стоит ей загореться ненавистью, как в декабре пятьдесят шестого, и глаза у нее станут зелеными. Зеленое зеркало, острый осколок стекла. А если обнять Моку, глаза у нее тоже станут зелеными? Конечно. Но словно чуть замутненными, нежно-зелеными, как вода, отражающая облака. Или как крупные листья у водяной лилии в глубине озера. Надо будет непременно заглянуть в эти зеленые глаза, когда они не горят ненавистью ко мне…»

Дани даже не посмотрел на Регину. Стоя у стола, он выпил залпом две стопки палинки. И, не оборачиваясь, спросил:

— Ну, так продаешь?

Очнувшись от сладкой истомы, Регина приподнялась на локте.

— Что?

— Коровник.

— Ах, Дани… Дорогой Дани!

— Если не продашь, нам придется его отобрать. Подумай хорошенько. Завтра здесь уже будут наши коровы.

Регина тяжело дышала за его спиной. Дани ждал ответа.

— Знаешь, кто ты? Знаешь, кто? Ты… ты… — наконец она нашла самое страшное оскорбление: — Ты такой же, как Моки. Они тоже все отбирали!.. Но ты еще пожалеешь об этом!

Животноводческую бригаду возглавил Дюри Пеллек. Это была не такая уж ответственная должность, но и не синекура, просто Дюри Пеллеку поручили руководить работой десяти животноводов в усадьбе госпожи Регины. Ему едва перевалило за тридцать, у него было смуглое, как у цыгана, лицо, крупные хищные зубы и искрящиеся благодушием глаза — словом, вполне привлекательная внешность. Но он был страшно неряшлив. Жил он со старухой матерью, которая с осени непрерывно болела. У нее едва хватало сил, поднявшись с постели, доползти до чулана, где стояла бутыль с палинкой, да и то, если ей в руки случайно попадали ключи от чулана, забытые сыном. Ее многочисленные дочери по очереди приходили к ней один-два раза в неделю постирать белье и наварить кастрюлю капусты, которая, как известно, долго не портится и, чем чаще ее подогревают, тем вкуснее делается. Соседки и родственники приносили больной старухе тарелку супа, зажаренного в сухарях цыпленка, а Дюри ел одну капусту, наваренную на целую неделю. Он не решался ее выбросить, потому что жесткое копченое сало опротивело ему еще больше. На Дюри сказывалось отсутствие женской заботы. Он ходил в огромных потрескавшихся резиновых сапогах, которые сваливались у него с ног, когда он припускался за какой-нибудь строптивой коровой; на голове у него всегда был черный берет, прослуживший ему с десяток лет, а на боку болтался старый чехол от противогаза, куда он клал завтрак. В таком виде явился он к госпоже Регине, чтобы получить ключи от двух ее комнат, отведенных под хранение отрубей и молочной посуды.