На поле овсянниковском - [198]

Наутро обратил Петька внимание немца на Борькины ноги. Тот покачал головой — «шлехт, шлехт…» — и разрешил Борьке на работу сегодня не идти.

Остался он один в камере и занялся сапогами своими. Совсем головки потрескались и прямо кусками выламывались. Что-то надо придумывать. Дверь на замок не заперли, Петька со двора заходил свободно и не раз: во-первых, дров принес, парашу вынес, приубрался, чтоб «орднунг» был, а потом стал свинину жарить, наверное, с того поросенка кусок, которого они вчера «реквизировали».

Борька нож попросил и иглу с ниткой. И то и другое у Петьки оказалось, дал охотно. Принялся Борька мастерить. Отрезал полы от шинели, скроил кое-как и стал вместо головок сгоревших эти куски прилаживать изнутри, пришивать. Портянки у него тоже все истерлись и сопрели (два месяца не стирал), так он от своей нижней рубахи фланелевой (длинная была) отрезал, и получились новые портянки что надо. Принес ему Петька и марганцовки несколько кристалликов. Развел в теплой воде и стал пальцы ног промачивать. День, в общем, с пользой проходил.

Когда свинина прожарилась, Петька предложил, а Борька не отказался.

— Значит, ты тут и решил конец войны дожидаться? — кинул Борька.

— Ничего я не решил, — отрывисто и зло ответил Петька. — А ты что, лучше придумал?

— Припухаловка тут приличная.

— Меня благодари. Зиму надо прокантоваться, а к весне видно будет. Околевать собакой в лесу охоты нет. А в примаки идти… тоже не жизнь. К каждому звуку прислушивайся — не едут ли немцы. А то и расплохом возьмут, прямо в постели. И лагерь — уж точно. Нет, ждать надо. И тебе того советую. Знаешь, не все врут немцы про пленных-то… Не простят нам наши. Кабы знал точно, что простят…

— Что тогда? — вклинился Борька.

— Тогда по-другому бы завертел. Во что!

— А может, завертим? — бросил Борька небрежно, а сам напрягся.

Петька посмотрел на него с прищуром, словно пронизал насквозь, и ответил резко:

— Брось!

Прошел еще день… На работу Борьку из-за ног не брали. Валялся он целый день на нарах и думал, не набиться ли ему Петьке в напарники по деревням с немцами ездить. Вдвоем двух немцев угрохать можно— и лошадь у них, и оружие, кати к самому фронту без остановки. Однако не пойдет Петька на это, не пойдет. А с работ убежать трудно. Только если всем сговориться. Но как сговориться-то? Найдется один подлюга, и всех под расстрел. В лучшем случае — лагерь ржевский.

А так бы здорово, лопатой немцу под горло… Есть такой прием в рукопашном бою — большой саперной лопатой удар. Но и от деревянной не поздоровится, если точно попадешь. Можно было бы и без потерь обойтись, если всем разом навалиться, не дать немцам ни одного выстрела сделать. Но все это мечты Борькины… Не сговоришься. А отсюда тоже не убежишь. Правда, проволока в зоне не густо перекрещена, продраться сквозь нее можно, ну, исцарапаешься весь, но можно… Часовых двое по двору бродят навстречу друг другу. Промежуток между ними уловить тоже можно. Остаются две двери с амбарными замками да железом обитые. Их не одолеть.

Поначалу показалось Борьке, что побег отсюда устроить без труда можно, только захотеть по-настоящему, и был он как-то спокоен до времени, а сейчас, пораскинув мозгами, продумав все и увидев, что не просто это, он ощутил то напряженное беспокойство, которое не давало покоя в лагере и уже не отпускало. И обрадовался он этому, потому как расслабиться тут, махнуть на все рукой, ждать весны, вроде Петьки, эта обстановка располагала, и в первые дни шевелилось в голове такое — переждать тут малость, жить-то здесь можно… Нет, нельзя здесь жить! Гнусно каждому фрицу подчиняться, на каждое «шнелль» разбегаться. И главное — уж так Борька устроен — чем труднее оказалось отсюда драпануть, тем острее пронизала его жажда свободы.

И стал Борька после этого опять по-звериному чуток, по-звериному собран. Словно закручивалась внутри какая-то пружина, все упружистей и туже, и стоит только чеку спустить, как распрямится она мгновенно, выкинет он тогда номер.

Однако внешне он придуривался, вступал с немцами в беседы, вспоминал немногочисленные немецкие слова, что в школе учил, похваливал здешнюю жизнь, будто доволен он дальше некуда. А пайку свою съедал не всю, по картохе откладывал в котомку, а сало совсем не трогал — НЗ.

Подкатывали тем временем дни к рождеству православному… Кто постарше, те вспоминали, как в прежние годы этот праздник справляли, что ели, что пили… А Борьку томили воспоминания, как с опозданием встречал он Новый год с Ольгой Андреевной, как грустно ему было и как сладко, припоминались ее слова о том, что мужественный он мальчик… Знала бы она, что опять он в плену, под фрицевским сапогом, не назвала бы так. И ужасно захотелось Борьке свой день рождения — одиннадцатого января — встретить на свободе, у Ольги Андреевны в доме, рассказать ей о своих злоключениях, глядя в печальные ее глаза, и услышать в ответ: «А ты настоящий мужчина, Боря, сумел убежать во второй раз». И так это все живо перед глазами стояло, словно наяву…

В этот вечер, после ужина, пришел к Петьке немец тот щупленький, принес карту, и начали они насчет завтрашнего вояжа по деревням договариваться. Ребята кто на нарах лежал, кто у печки грелся, на которой Петька картошку со свининой жарил. Немец прожорливый, знать, был. Потянул носом, осклабился и стал ножом картошку особо поджаренную и кусочки мяса подрумяненные цеплять и в рот. Зажевал, зачмокал и оказался спиной к двери, а Борька лежал как раз к ней близко.