На перекрестии прицела - [13]

В лиственничной аллее сквозило утренним предосенним холодком. Шафранные мягкие хвоинки шелковисто скользили под ногами. В высоких вершинах белесо-голубое небо, недвижные перистые облака. С небесной высоты чудился перезвон невидимых колоколов, замирающе-печальный… Это голос небесных сфер достигал земли, и успокаивал, и тревожил, печалил и тихо радовал, воскрешая воспоминания о бабушке Оле, о милой Тёпловке… Я шла и вслушивалась в звучавшее во мне. Солнечный свет косыми полосами падал меж стволов лиственниц, золотил землю. Неужели совсем недавно был в моей жизни Афган? Нет, он явился мне в страшном сне. И раскаты артиллерийской стрельбы в горах, и угрожающий рев вертолетов, когда боевые машины идут в атаку, яростно рубя воздух стальными лопастями винтов и поливая всё внизу пулеметным огнем. Неужели являлось мое лицо на перекрестии прицела снайперской винтовки?

Я знаю, война не может быть вечной. Вечна только музыка небесных сфер, идущая к нам свыше. Она для всех. Как живительная вода из родника.

Прямая аллея лиственниц заканчивалась у спуска с холма. По всему спуску, по скату нечасто росли молоденькие сосёнки-самосейки, одетые в густые зеленые шубки. Ноги вязли в сухом песке. Я сняла туфли и пошла босиком. Дотрагивалась до молодых сосновых веток, гладила их. Казалось, они чувствуют мои прикосновения, воспринимают их как ласку. Руки мои стали пахнуть живицей, клейкой и ароматной, как мед.

Тропинка между молодых сосёнок привела к роднику. Прозрачный ключ бил из-под гранитного валуна, напористо, тремя рукавами. Я сложила ладони ковшиком, почерпнула студеной ключевой влаги, как черпала в детстве из родника под горой близ Тёпловки. Осенила себя крестным знамением и опустилась перед родником на колени. Так всегда делала бабушка Оля, прежде чем напиться. Прикосновение губами к родниковой воде ощутила как поцелуй, и была в нем чистота и свежесть. Мое лицо отражалось в спокойной прозрачности — просветленной, идущее как бы из глыби, совсем другое лицо, непохожее на то, что являлось на перекрестии прицела снайперской винтовки. В родниковом отражении не было тревоги и суровой, смертельной озабоченности. Лицо, увиденное мной в святом роднике под монастырской горой, дышало жизнью, было живым, а не призрачным, озаренным преображающим светом, светом надежды, воссиявшим из святого источника, несущего целебную силу из глубины родной земли.

Ниже родника стояла бревенчатая часовенка, видать, недавно срубленная кровля на ней из щепы телесно белела. Луковицу-маковку венчал новый крест. За часовней — купальня, ступени из тёса опускались в небольшой водоем. Я присела на скамейку у берега ручья. Белый монастырский собор блистал куполами на вершине холма посреди леса. Умиротворенное состояние духа охватило меня… Она не покидало меня весь день. И все люди были приветливы со мной. И я была приветлива с ними, улыбалась им, а они ответно дарили меня своими улыбками и расположением.

Перед вечером я опять отправилась в монастырь. Полюбовалась собором вблизи. Закатное солнце освещало его из-за округлых, зефирных, бело-розовых облаков, золотистых по краям. Они застыли в небе и, казалось, не меняли своих вольных очертаний, как на живописной картине. Солнце проникало и внутрь храма через узорные кованые решетки. Их узор напомнил мне железное узорочье в окнах Тёпловской церкви.

Ни души не было в пустом храме. Я ступала по дубовым брусьям половиц, останавливаясь возле стен под сводами и в простенках. Местами на них сохранились фрески на Евангельские сюжеты. А иконостас был в целости. Среди икон выделялась размерами, свежестью красок «Тайная Вечеря». Длинный стол, покрытый скатертью. В средине иконы Иисус Христос со своими учениками. Его последняя трапеза с ними. Последняя беседа. Он знает это. Спаситель исполнен глубокой скорби. Это та прекрасная просветленная скорбь, за которой открывается вся великость предстоящего подвига. При дальнейшем внимательном разглядывании я заметила, что Иисус ослеплен. На месте глаз зияли отверстия. От пуль. Вот оно воочию — злодейство, о котором говорила Полина… Мне стало страшно ходить по когда-то живому храму. Смотреть на фрески, на иконы, обезображенные винтовочными пулями. Казалось, каждую секунду может прогреметь выстрел. Посыплется со стены штукатурка, померкнет любящий взгляд Божьей Матери и заплачет Она невидимыми слезами пробитых безбожниками очей. А гулкое эхо выстрела пойдет перекатываться под сводами храма, спугивая голубей, сидящих снаружи на каменных карнизах и узорных железных кружевах окон.

Чем же провинились перед стрелявшим изображения в храме? Здравым умом не понять этой вины…

«Иди и смотри», — сказано в «Откровении» святого апостола Иоанна Богослова. И я ходила по храму и смотрела… На лик Богоматери, на Божественного Младенца с пустыми дырами глазниц. Не было чистых и ясных Божественных Очей, взирали безглазые лики на Мир. Не написанных на иконах и фресках лишил глаз тот, кто стрелял, а самого себя обрекал на вечную слепоту, на душевную тьму, на провал в бездну безверия.

Под впечатлением увиденного возвращалась я в санаторий обратной дорогой. Смеркалось. Небо на западе брезжило в прогалах между соснами неярким вечерним румянцем. Я почему-то чувствовала себя виновной за всё, что увидала в монастырском соборе — складском помещении № 3. Но ведь моей вины не было, не было… Я не стреляла по Божеским и ангельским ликам. Сознание общей вины за содеянное лежит на всех нас. Все мы ответственны за свои и общие грехи. Но с нашей виной неразрывно связана и ответственность. И отвечать за вину необходимо всей своей жизнью.