На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта, 1939–1945 - [127]

Но более всего мы страдали от скудного питания. 300 граммов хлеба в день, при том официально допускалось, чтобы треть его составляла вода. Некоторые в ярости швыряли свою пайку в стену барака, под которой валялось уже много хлеба. Тощая баланда не содержала ничего питательного, если не считать разваренной крупы или кукурузы. Хлеб и водянистая похлебка являлись основой питания. Иногда нам давали какую-нибудь рыбу. Товарищ по несчастью, Винанд, говорил, что готовил из вываренных голов суп, а кости запекал на второе.

Каких-либо жиров, приправ или витаминов практически не существовало. В результате росла смертность от недоедания. Хотя традиционные для цивилизации болезни практически отсутствовали, почти все пленные страдали от тромбоза в ногах. Попадание тромба в сердце влекло за собой верную смерть. Нередко люди умирали от заворота кишок по причине нехватки жиров. Врачи были практически беспомощны.

Наши немецкие врачи то и дело старались убедить русских комендантов, что, если не улучшить питание, смертность будет расти. Однако поскольку нормы пищевого довольствия устанавливались в Москве, никто ничего изменить не мог. Напротив, нас только больше проклинали из-за того, что мы развязали «империалистическую войну», вследствие которой положение с продовольствием в России стало таким отвратительным.

Еще одной напастью являлась тифоидная лихорадка. Поскольку кончалось это обычно могилой, русские, очень опасавшиеся эпидемий, отправляли больных в строгий изолятор.

Как-то ночью к моей койке подошел молодой лейтенант граф Хоэнлоэ. Он находился в изоляторе как раз по причине лихорадки и в бреду вышел из госпитального барака. Часовой, судя по всему, заснул. Мы тут же сообщили русскому врачу, потому что страшно боялись инфекции. Хоэнлоэ умер через двое суток.

Никому из нас вовек не забыть зрелища трупов в изоляторах, каждое утро сваливаемых на старые телеги для вывоза и погребения силами изможденных военнопленных. Похоронить умерших по-человечески и поставить на могилах кресты нам не позволялось. Несмотря на запрет, мы писали фамилии покойных на огрызках бумаги, однако при проверках у нас их отбирали. Тогда мы придумали, чтобы каждый запоминал одно или два имени умерших, чтобы, в случае если удастся дожить до освобождения, сообщить родственникам.

В первые два года, особенно во время суровых зим в горах в районе Эльбруса, умерло до 50 процентов военнопленных.

Надо, однако, признать, что и сами русские в 1945 и 1946 гг. находились в плане обеспеченности продовольствием ненамного в лучшем положении, чем мы. У них, однако, существовал шанс добыть что-то на маленьком рынке, где женщины из ближайших селений продавали кукурузу, яйца и просяные лепешки.

Те же из нас, кого не свалили болезни и кто не покинул мечту вернуться домой, за те два года привыкли к тяготам. Голод был нашим вечным товарищем, однако – как ни удивительно – мы не теряли сил.

В лагере был зубной врач немец, оказывавший помощь под присмотром доктора Голлендера. Из всех инструментов у него была ручная бормашина. Анестезия отсутствовала, а потому в случае необходимости больные зубы приходилось удалять без оной.

Но хуже всего то, что охранники заставляли нас открывать рты и рвали золотые коронки прямо клещами, чтобы затем продать их и выручить немного денег – прибавку к скудному жалованью. Сопротивляться мы не могли. Лично для меня это кончилось тем, что по возвращении домой мою нижнюю челюсть пришлось долбить, так как в ней было полно сгнивших корней зубов и гнойников.

Но вот нас сподобили странной привилегии. В Москве распорядились ежедневно выдавать офицерам в дополнение к хлебу и баланде по двадцать граммов масла и немного сахара. Через Юппа Линка мы обратились к русскому коменданту с просьбой не делать исключения для офицеров. Поскольку распоряжение поступило из Москвы, комендант отказал. Тогда Юпп Линк собрал 400 подписей офицеров и добился того, чтобы прибавку распределяли поровну на всех – так как в своих вооруженных силах мы привыкли к равноправию перед поваром.

Итак, меня отстранили от должности немецкого коменданта и отправили на шахту. Я чувствовал себя нормально и радовался тому, что не придется быть на виду и изворачиваться, чтобы как-то помочь товарищам, таким же пленным, и в то же время угодить русской лагерной администрации. Сегодня я куда лучше понимаю, какую тяжелую ношу нес молодой Юпп Линк и как мы все должны были бы быть ему благодарны за его труды.

В главной шахте, куда меня направили, имелись залежи, которые привели бы в изумление европейского горняка – толщина пластов доходила местами до 15 метров. На разработке антрацита мы работали с русскими и грузинами, оказавшимися отличными товарищами, которые порой делились с нами последним куском хлеба.

Начальство забыло изъять у меня пропуск, а потому я мог выходить из лагеря в любое время. Хорошо знавшие меня охранники часто просили меня купить для них что-нибудь на рынке и доверительно совали мне в ладонь свои гроши.

Как и на каждом предприятии в России, у нас существовала норма добычи угля, которую каждому полагалось выполнять ежедневно. Хотя мы были очень ослаблены физически, тем не менее выполняли работу с немецкой обстоятельностью и добросовестно. Как-то одна бригада перевыполнила норму. Русские тут же набросились на них.