На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта, 1939–1945 - [126]

Затем он отдал приказ:

– Все к врачу. Самые сильные – в шахту, остальные – на строительство дороги. Все должны работать. Давай! Давай!

Русским врачом в лагере был доктор Голлендер, а его жена – помощником врача. Оба они были евреями, по понятным причинам настроенными к нам не слишком доброжелательно. В их обязанности входило не только лечить – делать так, чтобы больные быстрее выздоравливали и возвращались на работу, – но и заниматься дезинфекцией наших бараков. Голлендер обычно говорил нечто вроде: «Чтобы мне было чисто, хоть шапками подтирайте». Мы вполне понимали его идиш[147] и быстро уразумели, что с ним шутки плохи.

После осмотра мы получили наряды. Тем, кто шел в шахту, выдали простейшую одежду; разбили всех на смены: утреннюю, дневную и ночную. Половину суток мы проводили вне лагеря – восемь часов работали, а еще четыре уходило на дорогу туда и обратно. Вымокшие и усталые, мы приползали обратно, наскоро хлебали пустую баланду и заваливались на нары.

К моему удивлению, меня вдруг сделали немецким комендантом. Юппу Линку поручили надзор за работой. Русский комендант даже настоял на том, чтобы я оставался при погонах и при Рыцарском кресте – «знаке высшего отличия». Мне выдали пропуск – разрешение покидать лагерь одному без сопровождения охраны; возвращаться полагалось не позднее десяти вечера. Среди моих обязанностей было и взаимодействие – при содействии Юппа Линка – с главным начальником, возглавлявшим администрацию угольных шахт и являвшимся самым влиятельным человеком в городе. С ним и с его подчиненными обговаривались нормы выработки. И в этом вопросе русская лагерная администрация держалась в сторонке.

Когда этот большой начальник узнал, что в 1941 г. я служил в России, он спросил меня:

– Где именно вы воевали? В какой дивизии?

– На Центральном направлении, в 7-й танковой, мы наступали через Смоленск и Вязьму на Клин и Яхрому, что к северу от Москвы.

– Расскажите-ка мне о Яхроме, – попросил он, – где именно вы там были?

Подобная дотошность меня несколько озадачила, но я ответил:

– В декабре 1941 г. я со своей танково-разведывательной частью наступал через Клин к каналу Москва – Волга, который мы перешли первыми из наших частей в Яхроме, километрах в тридцати или сорока севернее Москвы. Хорошо помню, как мы грелись в маленькой русской гостинице. На столе стоял горячий самовар и нетронутый завтрак, который мы и съели с большим аппетитом.

Взрыв хохота оборвал мой рассказ.

– Так это ж был мой завтрак! Я был тогда полковником резерва, а когда вы так неожиданно атаковали, мне пришлось бежать из Яхромы на голодный желудок. До чего же тесен мир, полковник! Вы тут в плену, а я руковожу городом, в котором оказался в конце войны. Если есть просьбы – готов помочь, хотя, конечно, за вас отвечает комендант лагеря, а я же просто использую как рабочую силу.

После этого разговора нам доводилось встречаться еще много раз.

Моя служба немецким комендантом продолжалась совсем недолго. Сменили русских комендантов. За шесть лагерей в районе Ткибули отвечал полковник Ларош, происходивший из семьи гугенотов, бежавших из Франции в Россию. С ним, однако, у нас почти не было никаких сношений.

Нашим начальником в лагере № 518 стал гвардейский капитан грузин Замхарадзе. Замещал его, как ни странно, русский полковник (и такое бывает в русской армии). Оба были армейскими офицерами, за действиями которых приглядывал НКВД, в том числе и одна очень неприятная сотрудница из Армении.

Замхарадзе вызвал меня и попросил выделить в списке фамилии тех, кто служил офицерами в СС, входил в полицейские подразделения или части, задействовавшиеся для борьбы с партизанами. За службу пообещал усиленное пищевое довольствие и прочие привилегии. Рядом стоял офицер НКВД, смотревший на меня с большим недоверием.

Я ответил коротко:

– Мне не известен в лагере никто, кто служил в подобного рода частях.

Естественно, я знал нескольких из пленных, которые точно служили в СС или же в полиции, а еще нескольких подозревал в этом. Но я держался той точки зрения – и сейчас остаюсь ей верен, – что все немецкие военнопленные должны были рассматриваться как таковые без исключений. Если же на ком-либо и лежала какая-то особая вина, такого человека должен был судить после освобождения немецкий суд. В любом случае, таких людей нельзя было выдавать на расправу русским.

Поскольку я отказался называть чьи бы то ни было фамилии даже после предоставленного мне времени на раздумье, меня из комендантов уволили и вновь вручили должность Юппу Линку. Мне было приказано снять знаки различия и ордена. Одним словом, уравняли – и очень хорошо.

Состояние бараков было отвратительным. Кроме периодических дезинфекций, уничтожения вшей и мытья помещений, не делалось ничего. Мы страдали от тысяч клопов, гнездившихся в нарах и падавших на нас с потолка ночью. Мы набрали в шахте ненужных емкостей и налили в них бензина, с помощью которого пытались ограничить возможность клопов забираться наверх. Раз в несколько недель мы вытаскивали нары наружу и обрабатывали их паяльными лампами, добытыми всеми правдами и неправдами, как тот же бензин. В многолетней борьбе между нами и клопами побеждали последние.