На охотничьей тропе - [63]

— Ванюшка, что ты говоришь? — перебила его Валентина и укоризненно покачала головой. — Как ты можешь… Это ревность тебя мучает. Зачем ты даёшь волю этому чувству, оно может все светлые мечты погубить, разум затмить! Я всегда была тебе верна. Даже тогда, когда сказали, что ты погиб. Я тебе принесу письма…

— Не надо писем. И ничего не надо. Это было тогда. Теперь ты другая. Ты выше прежней Валентины. Ты будешь жалеть, если мы будем вместе. Я не хочу этого. Не хо-чу!.. Мне будет тяжелее, чем сейчас. Люблю я тебя, но надо открыто сказать друг другу: расстанемся. Навсегда… Будем только хорошими товарищами.

— Ты меня не так понял. Я тебе хотела добра. Что ж… — у Валентины не хватило больше сил защищать свою любовь, своё чувство. Она опустила вниз голову, пряча слёзы, и молча вышла из палатки.

Иван долго ещё не мог уснуть, думая о случившемся. «Ну, вот и пришла развязка. И раньше, чем ожидал. Ещё не женился, а уже поучать начала. Точку опоры потерял! Мало знаешь — учись!.. Вот оно, о чём думал — сбылось. Где уж нам до учёных?.. Нет, не дорос я до неё. И не надо!.. Может быть это и к лучшему, что всё так кончилось. Чем дальше в лес, тем больше сушнику, тем больше его наломаешь…»

Однако злости на Валентину у него не было.

Глава двадцать вторая

Основная работа по переселению ондатры была закончена в полмесяца. Около тысячи зверьков были переброшены по воде за восемь-двенадцать километров и рассортированы по плёсам и озёрам, которых здесь было так много. Если смотреть на озёра с воздуха, то кажется, будто серебряные полтинники кем-то щедро раскиданы по Карагольским займищам.

Прокопьев, приняв дела промхоза, не забывал и о Быстринском участке. По его заданию было закуплено десять тонн турнепса и моркови и доставлено к Караголу. Охотники быстро развезли корнеплоды по новым водоёмам, раскладывая их по берегам и опуская в воду в камышовых корзиночках, сплетённых дедом Нестером. Не будь этого, голодали бы «переселенцы» и едва ли бы они задержались на водоёмах, где хотя и были в минувшем году подсеяны травы, но ещё недостаточно.

Оставалось посеять кормовые травы, однако Вениамин Петрович порекомендовал подождать недельку, чтобы прогрелась прибрежная почва и семена быстрее пошли в рост. В эти дни промысловики отдыхали, проводя время в ремонте охотничьего снаряжения, в беседах, греясь на солнце, которое начало припекать уже по-летнему. В один из таких дней Вениамин Петрович попросил Благинина свезти его на Карагол.

— Хочется посмотреть, чем дышит ваш Карагол, сказал профессор Ивану. — Нельзя ли использовать его воды более целесообразно. Катит и катит свои волны в берегах, а на отходящих от него рукавах, отногах по-вашему, режимчик мне не совсем нравится.

В полдень, наскоро пообедав, Благинин с Вениамином Петровичем пришли с вёслами к пристани, столкнули лодку на воду и поплыли по спокойным в это время волнам. Иван сильными взмахами гнал долблёнку вперёд, направляя её туда, где покоился в берегах полноводный Карагол. Профессор, вдыхая полной грудью свежий воздух, любовался оживающей под весенним солнцем природой.

— Красота-то какая! — проговорил Лаврушин. — Нравится мне Сибирь. Какой простор здесь, какие богатства! Есть куда руки приложить человеку. Вы не задумывались, Иван Петрович, что здесь будет через десяток лет? Я вот представляю…

— А как же? Она и сейчас стала неузнаваема. Для меня Сибирь — это всё. Многие я во время войны страны прошёл, а о своём крае всегда тосковал. Эх, как выйдешь в степь, да как оглянешься кругом и думаешь: где лучше нашей земли искать, да и зачем. Всё у нас есть, всем богаты.

— Да-да! Верно. Мне думается, вы, Иван Петрович, вдвойне счастливы. Завидую вам…

— Почему, профессор?

— Разве это не счастье: вас такая замечательная девушка любит.

— Какая?

— Ишь, хитрец, будто и не знает. Валентина Михайловна.

— Нет, профессор, не любит она меня. Это вам показалось. Уж очень разные мы с ней…

— У нас, учёных, Иван Петрович, исследовательский глаз. Мы не только в явлениях природы разбираемся, а и ещё кое в чём. Она не каждого смогла бы полюбить, — продолжал Лаврушин. — Я Покровскую очень хорошо знаю. В моей группе училась. Старательно и настойчиво, хотя и трудное время было: война. И вдруг как-то перестала посещать занятия. День нет, другой, неделю. Спрашиваю у её подруг-студенток: в чём дело, почему Покровская на занятия не ходит? Они молчат. По глазам вижу, что знают, а молчат. Потом одна набралась храбрости и говорит: «Не сердитесь на неё, профессор, у ней несчастье, друг на фронте погиб. Переживает». «А вы как посмели подругу в беде оставить! — шумлю на них. — Почему не успокоите?» «Не пускает никого к себе, слушать не хочет», — отвечают. Ну, думаю, надо, видно, мне итти. И сам-то ещё горе не успел пережить: незадолго до этого получил известие о смерти сына. Прихожу в общежитие. Она сидит над письмами, которые писала тому, который погиб, — вся в слезах. Тяжело? — спрашиваю. «Тяжело». Хороший парень? «Лучше его нет». Ну, что думаешь делать? «Плакать», — отвечает. Глупая, говорю, слезами беде не поможешь. Пройдёт… Кончится война, прекрасная жизнь будет, вернётся с фронта молодёжь, найдёшь себе по сердцу, полюбишь… А она как разозлится. «Уйдите, — кричит, — профессор, отсюда. Не надо мне вашей жалости. Лучше его не было и не будет. Уйдите!..» Тут и я рассердился. Как ты смеешь кричать на меня? — спрашиваю. — Я тебе в отцы гожусь… Сам только что сына похоронил. Мне легче?.. Растерялась, стыдно ей стало. «Простите, — говорит, — Вениамин Петрович. А только я никого больше не полюблю». До полночи мы с ней проговорили. С тех пор мы стали друзьями. Это по моему настоянию её послали работать на Кавказ. Не хотел, чтобы вернулась в родные края и снова пережила свою утрату, — Лаврушин с минуту просидел в задумчивости и затем добавил — Уж если она вас полюбила, Иван Петрович, то видно, вы для неё лучше, чем тот, которого она на войне потеряла. А может есть в вас что-то такое, что напоминает его…