На охотничьей тропе - [47]

«Переживает, — перешёптывались промысловики. — Ничего, пройдёт. В здоровом теле тоска долго не задерживается».

Но однажды Салим не вышел и на промысел. Прокопьев подсел к нему и, протягивая портсигар с папиросами, участливо спросил:

— Переживаешь, Салим?

— Переживаю, Сергей Селивёрстыч, — сознался Зайнутдинов. — Салимке стыдно в глаза людям смотреть. Я хуже шайтана, а они ко мне… со всей душой.

Прокопьев дружелюбно похлопал Салима по плечу и посоветовал:

— А ты забудь случившееся. Охотники на тебя злобы не имеют, понимают, что ошибся.

— Забудь?! — Салим постучал себе в грудь кулаком. — Да вот тут у Салимки гложет, забывать не велит. Весь век не забудет Салимка.

Зайнутдинов задумался. Потом поднял глаза на заведующего участком и сказал:

— Не-ет, уйдёт Салимка отсюда. Уйдёт… В глухой урман подамся, чтоб голова помнил, а глаза не видел.

— Что ты, Салим, опомнись. Зачем новые места искать, когда и здесь работы много. А скоро у нас большие дела начнутся!

…И всё-таки Зайнутдинов ушёл. Ушёл тихонько, когда все охотники были на промысле. Прокопьев вызвал по телефону Жаворонкова и сообщил о случившемся, тот немного подумал и уверенно сказал: «В урман он не пойдёт. Вернётся! Просто человека совесть мучает, вот и мечется».

Забросив капканы в кладовку, Салим первые дни усиленно занимался домашними делами, стараясь заглушить щемящую боль в груди: чинил сарай, огораживал усадьбу, наводил порядок в ограде, по нескольку раз в день бесцельно расчищая дорожки. Работал он рьяно, с азартом, когда же уставал, садился на низенькое, запорошённое снегом крыльцо, и сразу же мысль его возвращалась к охотничьей избушке, утонувшей в сугробах где-то там, у Карагола, вспоминал собрание промысловиков и последний разговор с Прокопьевым.

«Охотники на тебя злобы не имеют, понимают, что ошибся», — всплывали в памяти слова заведующего участком, и он говорил себе:

— А ошибся ты, Салимка, по дурости. И кого испугался? — Андронникова. Думал, что расскажет парторгу о взятке, которую и принял-то не по доброй воле. Ну и что ж, надо было признать ошибку, а не делать другую. Да и хотел деньжонок за лосятину на путёвку дочери выручить… А ведь надо было только сказать парторгу, и помогли бы. Эх, Салимка, Салимка, дурная твоя голова!

Зайнутдинов вспоминал Жаворонкова, его выступление на собрании. «Доброй души человек. Понимающий, — думал Салим, и хотелось пойти к нему и сказать: Салимка виноват, но он всё понимает. Вот тебе моя рука, Салимка будет хорошим охотником!»

Однажды Зайнутдинов поехал в лес за дровами. Подъезжая к колку, он заметил лисью тропу, уходящую далеко в степь. А около тропы лыжня.

«Кто-то из охотников прошёл, — подумал Салим. — Может Тимофей или Благинин, а может быть Ермолаич?»

Он долго и пристально всматривался в степь, туда, куда ушла, по его мнению, лиса. Глаза стали слезиться, и ему даже показалось, что на снежном гребне гривы мелькнула тёмная фигурка охотника. И такая тоска по промыслу овладела им, что, забыв, зачем приехал в лес, завернул лошадь и погнал к селу.

Жена встретила Салима с беспокойством.

— Что случилось, Салим?

— Собери меня в дорогу. В урман промышлять еду.

— Куда?

— В урман. Нет Салимке места на Караголе, нет.

— Как это нет?! Хороший человек всегда при своём месте, — заметила Фатьма, укоризненно покачивая головой. — Не хочешь признаться, что виноват, вот и прячешься. А ты признай это, пойди и скажи, что ты всё-всё понял, работать хорошо будешь — и тебе всё простят.

«Нет, надо уйти в урман, одному пережить свой позор, день и ночь работать, вернуться с богатой добычей и сказать: «Салимка не пропащий человек, Салимка вот как может работать», — подумал Зайнутдинов и ответил жене:

— Всё понял Салимка, потому и в урман уходит.

— А как же мы одни останемся? — всхлипнула Фатьма. — Без тебя…

— А так. Не на веки же вечные я ухожу. Вот вернусь…

Как ни уговаривала Фатьма мужа, как ни просила остаться, он собрал капканы, боеприпасы, одежду и продукты в мешки, прихватил с собой пёстренькую лайку Джуру и к вечеру уехал с попутной подводой в тайгу.

* * *

Тайга встретила Зайнутдинова приветливо. Он быстро отыскал оставленные лесорубами избушки и поселился в одной из них. Избушка была маленькая и уютная, срубленная из сосен, пропитанная смоляными запахами.

Отдохнув с дороги, Салим следующим утром вышел на промысел. Не торопясь шёл он на лыжах по сверкающему бисером снегу. По бокам тянулись стройные высокие ели, могуче раскланивались вершинами кряжистые кедры, путь преграждали бесконечные завалы бурелома. Солнце, едва пробиваясь сквозь чащобу, бросало на снег причудливые тени.

Снежные увалы испещрены звериными следами. Салим жадно всматривался в отпечатки таёжных обитателей. Вот наследил горностай, направляясь под валежник выискивать мышей, тут пробежал заяц, спасаясь от погони, а вот и лисья тропа. Рысь зачем-то спускалась с кедрача, примяв вокруг снег.

— Да, — вздыхает удовлетворённо Салим, — зверья много, должно добрый промысел будет.

Расставлены капканы…

Первые два дня принесли богатую добычу. Пожалуй, в лучшую промысловую неделю не добывал он столько в степи. Вскоре стены избушки были увешаны связками беличьих и лисьих шкурок. В одну из тёмных ночей в расставленные капканы попались два волка и рысь.