На Москву! - [56]

Накануне выступления пана Запорского в поход, Курбский услышал у себя в прихожей за перегородкой, где помещался Петрусь Коваль, горькие всхлипы. Он окликнул казачка. На пороге показался Петрусь с заплаканными глазами.

— Что треба твоей милости? — спросил он, стараясь глядеть бодрее, но углы рта у него подергивало, а на ресницах дрожали слезы.

— И не стыдно тебе, хлопцу, хныкать, как баба! — укорил его Курбский. — Все о бедняке Огурце убиваешься? Ему же лучше, что Бог его прибрал.

— Теперича, княже, я уже не о нем… Его схоронили, ну, и вечная ему память.

— Так о чем же? Лихой запорожец и слезы роняешь!

— Вот потому-то самому… Уж больно крепко они меня изобидели…

— Кто такой?

— Да все, все! Мне в лагере теперича просто проходу нет; куда ни покажусь, все-то поносят «изменников» — запорожцев и меня зовут уж не иначе, как подлым запорожцем.

— Что же делать, мой милый? Ты-то, понятно, тут ни при чем. Но атаман ваш Рева, сам ведь знаешь, дал подкупить себя и перед самой битвой под Добрыничами покинул царевича. А это разве не подлая измена?

Юный сын Запорожья, который кое-как еще крепился, не выдержал и разразился отчаянными рыданьями.

— И сам-то ты, княже, считаешь меня таким же изменником! Чем я заслужил это перед тобою?..

Господину его стоило немалого труда несколько его успокоить увереньем, что в нем, Петрусе, он ничуть не сомневается.

— А коли не сумлеваешься, — подхватил, все еще всхлипывая, чувствительный хлопчик, — так пусти меня с паном Запорским, дай мне умереть за тебя и за твоего царевича…

Такая пылкая до наивности привязанность казачка не могла не тронуть Курбского.

— Царевичу ты этим большой услуги не окажешь, — сказал он с улыбкой, — а мне от тебя куда больше проку от живого, чем от мертвого.

— Бог весть! — упорствовал на своем Петрусь. — Пусти меня, право, милый княже! Я покажу им, что один-то хоть запорожец тверд в своем слове и может сделать больше для твоего царевича, чем десять донцов или поляков.

— Ого! Да пан Запорский тебя, пожалуй, вовсе и взять-то с собой не захочет.

— Коли ты, княже, только замолвишь за меня доброе слово, так верно возьмет. Яви такую милость!

И Курбский «явил милость», замолвил доброе слово. Бойкий хлопчик сразу понравился пану Запорскому и был принят им в число своих походных слуг в качестве стремянного.

Весь отряд пана Запорского был конный, а потому уже на четвертые сутки был в сорока верстах от Кром. Тут сделан был привал. Недаром иезуиты возлагали такие надежды на рекомендованного ими царевичу военачальника. Хорошо понимая, что в открытом бою с неприятелем, в двадцать, а то и в тридцать раз сильнейшим, самому храброму войску едва ли устоять, пан Запорский пустился на военную хитрость. Без ведома даже царевича, но от его имени, он сочинил письмо к жителям Кром и обратился к своему отряду с такой речью:

— Вот, други мои, грамота, которая написана мною якобы от царевича Димитрия к кромичам. В грамоте сказано, будто бы нас здесь, посылаемых им на подмогу, десять тысяч конных ратников, и что за нами идут еще сорок тысяч пехоты. Вы верно спросите: для чего мне морочить такими баснями друзей, да еще от имени царевича? Морочу я не друзей, а врагов: грамота вовсе и не попадет к кромичам. Почему не попадет? Да потому, что один из вас отправится с этой грамотой якобы в Кромы через московский лагерь. Его, вестимо, не пропустят, схватят и приведут к воеводе московитян, боярину Басманову. Ну, а Басманов — муж разумный, рассудливый; прочтет он грамоту и поймет, что с такой силой нашего славного войска ему не управиться, поняв же, без бою передастся царевичу. Так вот, товарищи, теперь мне нужен только ловкий, смелый человек, что ради царевича взялся бы за это геройское дело. Говорю: «геройское», ибо неприятели наши могут предать посланца жестокой пытке, вынудить его сказать про нас всю правду. Но такая смерть не менее почетна, как на поле битвы. Кто же из вас, любезные товарищи и други, возьмется совершить сей геройский подвиг?

Первая половина речи хитроумного вождя пришлась по душе большинству ратников. Кругом раздались одобрительные возгласы:

— Ловко! Знатно! И хитро и умно! Чего даром-то кровь братнину проливать?

Когда же затем пан Запорский с благородной откровенностью указал на возможность ожидающей посланца мучительной пытки, всякого невольно взяло раздумье. С мечом в руке идти на врага и хоть бы даже пасть, но в честном бою, рядом с товарищами — кому не любо: на миру и смерть красна, а может, почем знать, останешься и невредимым: Бог милостив! Но идти самому на заклание, как глупый баран, — спасибо!

Так думал, должно быть, не один из самых храбрых соратников пана Запорского: устремленные на него взоры забегали теперь по сторонам или потупились в землю, и на заключительный призыв не нашлось отклика.

— Как? Неужто между всеми вами не найдется ни единого, кто отважился бы на такой подвиг?

То же постыдное молчание. Вдруг из-за спины возмущенного вождя раздался звонкий отроческий голос:

— Пошли меня, добродию!

И вперед выступил его молоденький стремянный, Петрусь Коваль. Пан Запорский окинул его взглядом презрительного удивления.