На Москву! - [38]

— Накройся-ка, — сказал ему Курбский, — ветер, вишь, какой холодный.

— Ничего, господин честной, и так постоим.

— Накройся, — еще настоятельнее повторил Курбский и начал затем расспрашивать о последней медвежьей охоте.

Поощренный таким вниманием, загонщик разговорился. Говорил он не очень-то складно и пустился в излишние еще подробности о том, как ночевали они, загонщики, в лесной сторожке с поленом под головой заместо подушки; как подкрепились чарочкой зелена вина да закусили корочкой хлебца; как под утро разыгралась вьюга и замела медвежий след; как увязли они по пояс в рыхлом снегу и как наконец-то уж добрались до берлоги зверя, где он залег крепко.

— Зверя? — переспросила купчиха. — Да ведь ты говорил все про медведицу с медвежатами?

Загонщик снисходительно усмехнулся.

— А медведица, по-твоему, нешто не зверь?

— Зверь — сам медведь…

— А жена его — звериха?

— Ну тебя, зубоскал! Да живьем-то вы как ее взяли?

— Есть у нас один такой медвежатник, Вавилой звать, самого черта, поди, не испугается. Взял он, это, из костра головню — только искры сыплются — и полез к ней ползком в гости, в самую берлогу.

— Вот бесстрашный! Ну, а она что же?

— Старуха-то? Спит, знамо, своей зимней спячкой, во сне лапу сосет, а около жмутся ее ребятки-медвежата. Ткнул он ей тут горящей головней прямо в морду, — хошь не хошь, проснулась, да как заревет благим матом!

— Ай, страсти какие! Ну и что же? Накинулась на твоего Вавилу?

— Зубами-то сама на него щелкает, а чтобы тронуть — ни-ни! Он же долго тоже растабаривать с нею не стал, хвать за загривок одного медвежонка, да по-рачьи опять назад к выходу. Выполз здрав и невредим.

— Но она-то, мать родная, чего смотрела? Без бою, так и отдала свое детище?

— Да коли перед мордой тебе этакой головней машут, так, небось, не полезешь в драку.

— И совсем не вылезла из берлоги?

— Вылезла. Да мы-то, прочие, стояли уж наготове, всей гурьбой на нее навалились, живой рукой связали. Одному, правда, изрядно тут от нее попало: вместе с шапкой ему и кожу с черепа сняла…

— Царица Небесная! Да я теперича со страху, хоть золотом меня осыпь, не пойду уже в лес!

— Пойди, тетка, сделай такую милость! Тебя там только и недоставало.

Новый взрыв хохота окружающих наградил остроумца, разобиженная же «тетка» плюнула и надулась.

— А тебе, князь, случалось тоже охотиться на медведя? — спросил Бутурлин Курбского.

— Сколько раз, — отвечал Курбский. — У нас ведь на Литве, в Полесье, красному зверю самый вод, и нашим панам нет лучше потехи, как этакая звериная облава, либо травля. Но самому-то мне, признаться, более по душе идти на медведя, да и на кабана, один на один.

— Но это ведь куда опасней?

— Вот потому-то мне и любо. Это не простая бойня, а настоящий бой, где можно помериться силами.

Бутурлин взглянул на говорящего с удивлением и восхищением.

— И с каким оружием ты шел в этакий бой? — спросил он. — Только с самопалом?

— Ходил и с самопалом, но чаще того с шибнем.

— А это что за штука?

— Шибень — короткое копье о двух железных концах, а то и просто деревянная палица с обожженными концами.

— Шибнем-то что! — заметил тут загонщик с важностью бывалого охотника. — А вот, поди-ко-сь, возьми медведя, как наш брат, голыми руками!

Самохвальство слабосильного на вид мужичонки вызвало у Курбского только улыбку; Петрусь же счел долгом огрызнуться за своего господина.

— Храбер ты, братику, поколе самому ребер не поломали! И медвежонка-то, поди, не посмеешь пальцем тронуть!

— Я-то?

— Да, ты.

— Медвежонка?

— Медвежонка. А хочешь показать свою прыть, так полезай к ним сейчас в яму.

— Зачем я к ним полезу? — отозвался храбрец тоном значительно уже ниже, не без опаски заглядывая в глубину. — Медвежата — те же щенки; охота мне с ними возжаться!

— Есть там про тебя и мать-медведица; только спит, в снегу зарылась.

— Так чего ее, старуху, будить-то? Пущай дрыхнет! Бутурлина, не менее других, забавляли неудачные увертки загонщика.

— Экой ты сердобольный! — сказал он. — Даром лезть туда, понятно, кому охота. А вот, коли я дам тебе рублик заработать…

С этими словами юноша достал из кармана кошель, а из кошеля новенький серебряный рубль. Соблазн для бедняка-мужика был не малый; а насмешки окружающих еще более его подзадоривали.

— Ну, давай уж сюда! — решился он, наконец, и потянулся за рублем.

— Нет, любезный, сперва заработай.

— Правда! Когда ж за работу вперед платят? — раздались кругом одобрительные голоса.

— Вперед все вернее…

— А не веришь, так изволь: доставай сам! — сказал Бутурлин и бросил монету в яму к медвежатам.

Те долго уже понапрасну ожидали новых подачек; теперь все четверо разом накинулись на монету, и одному из них, действительно, удалось схватить ее зубами. Но она не пришлась ему, видно, по вкусу: он тотчас выпустил ее изо рта. После этого и остальные, один за другим, обнюхали блестевший на снегу кружок, но, не менее разочарованные, оставили его также лежать.

— Ну, что же? — спросил Бутурлин хвастуна-мужичонку, который в раздумье почесывал в затылке.

— Эх, горе-богатырь! — снова поднял его на смех Петрусь. — Воевать тебе на печи с тараканами!

— Посмотрел бы я, как ты сам полез бы! — проворчал тот сквозь зубы.