На меже меж Голосом и Эхом - [56]
В 1897 г. в печати появляется рецензия Соловьева на четыре поэтических сборника Случевского, озаглавленная автором «Импрессионизм мысли». Повествование строится здесь на развитии целого ряда метафор, связанных с семантикой неуловимого как незаконченного, недооформленного, недодуманного в поэзии самого Случевского: «Схватывая на лету всевозможные впечатления и ощущения и немедленно обобщая их в форме рефлексии, мысль поэта не останавливается на предварительной эстетической оценке этих впечатлений <…> отсюда чрезвычайная неровность и случайность его произведений…» [Соловьев 1991, 542]. Большая часть стихотворений, которые оказываются в поле внимание рецензента, – это стихи о «фиалках», «незабудках», «лилиях», «блестках», «слезах», превращающихся в «снежинки», – произведения, которые отнюдь не составляют большинства в поэзии Случевского (ср., например: «А вот еще лучше в том же роде другая цветочно-любовная импрессия» [Там же, 545]). Имя Гейне не названо, но отбор текстов для анализа, метафоры и образы Соловьева отсылают к многочисленным рецензиям и статьям о Гейне, в которых метафорика часто почти дословно совпадает с соловьевской. (Ср., например, у Писарева: «…образы, высказывания, слезливые шутки, насмешливые вздохи, притворные слезы <…> мелькают и кружатся перед глазами, как снежинки во время метели…»; «Каждое произведение Гейне не что иное, как цепь причудливых арабесков или гирлянда фантастических цветов , очень ярких, очень пестрых, очень разнообразных, но набросанных неизвестно для чего…» [Писарев, 129]. Или у Анненского, подводившего в статьях «Генрих Гейне и мы» (1856—1906) и «Гейне прикованный» (1907) итоги русской рецепции Гейне: «Однообразие некоторых гейневских символов, насыщенную цветочность его поэзии… – эти розы, лилии, фиалки, сосны и пальмы, ели, соловьев, шиповники – все это критика отмечала не раз» [Анненский, 403]).
Скрытый пласт в рецензии Соловьева, как бы намекающий на Гейне, можно рассматривать как своеобразный ответ Соловьева Случевскому на вопрос о том, что такое, с его точки зрения, «неуловимая» красота в искусстве. Это образы из поэзии Случевского, символизирующие эфемерность и недолговечность, подобные его фрагментарной, несформировавшейся поэтической картине мира. Не бывает неуловимой красоты, есть только несовершенные, не цельные («субъективные», по Соловьеву) поэты, подобные Гейне и Случевскому.
Примечательно, что именно после публикации «Импрессионизма мысли» у Случевского появляется целый ряд сочинений, навеянных стихами и обликом Гейне. Например, в 1899 г. в «Русской мысли» напечатано стихотворение «Помню, как-то раз мне снился Генрих Гейне на балу…», где Гейне предстает главным персонажем. Повышенное внимание к личности и поэзии Гейне отчасти, конечно, объяснимо памятной датой (в 1897 г. отмечалось 100-летие со дня его рождения). К этому событию были приурочены многочисленные рецензии и статьи в русской периодике. Сам факт юбилея, безусловно, побуждал литераторов к повторному обращению к текстам Гейне. Тем не менее есть основания говорить о конкретной соотнесенности в восприятии Случевского имен Гейне и Соловьева именно в конце 1890-х гг. В 1900 г. напечатано стихотворение «От горизонта поднимаясь…», вошедшее позже в состав цикла «Песни из Уголка»(1902): «От горизонта поднимаясь, / Гонима кверху ветерком, / Всплывает туча, вырастает / И воздвигается столбом. // Как бы листвою разветвляясь, / Сокрыв от глаз людских зенит, / Она чудовищною пальмой / Над морем блещущим висит. // В чем правда тут? Что несомненней: Игра ли света в облаках, /Иль облака иль волны моря, / Иль отблеск их в моих глазах? // И сам я в жизни что такое?… / Мне мнится: я один живу, / Весь мир – мое лишь сновиденье, / Моя же греза наяву!» [Случевский 2004, 260]. Стихотворение вполне определенно перекликается со следующим отрывком из «Чтений о Богочеловечестве» Вл. Соловьева, где автор объясняет разницу между объективными (существующими независимо от человека) и субъективными (зависящими от человеческого восприятия) явлениями: «…свет для научного мировоззрения есть только колебательное движение волн эфира. Но движение эфирных волн само по себе не есть то, что мы называем светом, – это есть только механическое движение и ничего более. Для того, чтобы оно стало светом, красками и цветом, необходимо, чтоб оно воздействовало на зрительный орган и, произведя в нем соответствующие изменения, возбудило так или иначе в чувствующем существе те ощущения, которые и называются светом <…> Если то, что мы видим, есть только наше представление, то из этого не следует, чтобы это представление не имело независимых от нас причин, которых мы не видим» [Соловьев 1994, 76]. В приведенном отрывке Соловьев выражает уверенность в том, что субъективное и объективное возможно разграничить. Случевский в стихотворении, процитированном выше, как раз уверен в обратном, обращаясь к хорошо известным в русской традиции гейневским образам («пальма» и «сновидение»). Лирический субъект стихотворения затрудняется ответить, что он видит (свою собственную грезу или нечто, существующее независимо от его сознания). Здесь речь идет, по сути дела, именно о том, на что обратил внимание Соловьев в своей рецензии, говоря о стихотворении Гейне «Sie liebten sich beide, doch keiner…». Случевский неоднократно в своем творчестве заводит разговор о «неуловимых» явлениях, которые невозможно отнести ни к субъективной, ни к объективной сферам, – невозможно в точности определить их природу. Такую трактовку природы явлений (в особенности – эстетических) Случевский в некоторых случаях возводит к Гейне. Соловьев обратил внимание на источник этой мысли Случевского, возможно, поэтому соловьевские образы объединяются в стихотворении «От горизонта поднимаясь…» с гейневскими. Следует, видимо, считать, что в последние годы жизни Вл. Соловьев, переживавший серьезный мировоззренческий кризис, довольно сочувственно относился к выстроенному на антитезах поэтическому миру Гейне. Близость Случевского Гейне, которая сначала вызвала у него критическое отношение, становилась с течением времени не только более понятной, но и вызывала симпатию. Подобно позднему романтику Гейне, поздний Соловьев, с одной стороны, уже сомневается в объективном существовании идеала, а с другой, – по-прежнему не верит, что можно противопоставить субъективное (в соловьевском понимании этого слова) творчество художника мировому хаосу (ср., например, его статью о Лермонтове 1899 г. [Соловьев 1990, 274—292], где характер дара русского поэта сравнивается с гейневским). Надпись на книге стихов Соловьева, которую он дарит Случевскому в 1898 г., гласит: «Несравненному поэту „неуловимого“ от искреннего ценителя». Судя по характеру этой надписи, облик Случевского-поэта приобрел к этому времени в сознании Соловьева некоторую цельность. Действительно именно во второй половине 1890-х гг. происходит формирование образа поэта у Случевского. Одно из программных его стихотворений – «Из моих печалей скромных…» (1898) провозглашает идею «некрасивых» истоков поэтического творчества. Во второй половине ХIX в. эта идея была довольно подробно развита в поэзии Некрасова (поэта для Случевского очень важного). Однако стихотворение имеет другой источник, а именно – «Aus meiner Tränen spriessen…» из цикла «Lyrische Intermezzo» – «Лирическое интермеццо» (1822—1823) Гейне: «Aus meiner Tränen spriessen / Viel blühende Blumen hervor, / Und meine Seufzer werden / Ein Nachtigallenchor» [Heine, 35]. (Ср. у Случевского: «Из моих печалей скромных, / Не пышны, не высоки, / Вы непрошены растете, / Песен пестрые цветки. // Ты в спокойную минуту / На любой взгляни цветок… / Посмотри – в нем много правды! / Он без слез взрасти не мог…» [Случевский 2004, 267].) Заметим, что обращение к Гейне в подчеркнуто программном стихотворении могло указывать и на вполне сознательное размежевание Случевского с русскими декадентами, чья эстетическая программа также включала в себя тезис о «некрасивой» красоте, восходящий в их собственной трактовке не к Гейне, а преимущественно к французскому символизму и его предшественнику – Бодлеру.
