На меже меж Голосом и Эхом - [55]

Упомянутые нами выше три характерных поворота лирического сюжета в новой редакции сохраняются (все они касаются мыслей и поведения лирического субъекта: герой считает, что место Красоты – на земле, а не на небе – среди мертвых богов; он делает попытку призвать Красоту на землю; попытка не удается). В окончательной редакции меняются характеристики героини стихотворения: Красота оказывается пребывающей и в земном, и небесном мирах, но она по-прежнему неподвластна волеизъявлению героя стихотворения: «Дрогнула тень, и забегали полосы света; / Тихо качнулись и тронулись белые лики, / Их бессердечные груди мгновенно зарделись; / Глянула краска на бледных, изношенных лицах, / Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая, / Приняли быстро в себя, отпустить не решившись! // Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла – / Пала на землю пылающей ярко росою, / В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь, / Чуткому чувству понятна, без имени, правда, / Вечно присуща и все-таки неуловима…» [Там же, 171].

Почему Афродита в окончательной редакции превращена в Красоту и отчего имя Гейне убрано Случевским из заглавия – на эти вопросы можно ответить лишь предположительно. Одна из предлагаемых нами версий: возможно, в поле внимания Случевского в 1889 г. оказался перевод из Гейне Вл. Соловьева «Ночное плавание. Из „ Романцеро “», который был опубликован в «Вестнике Европы» за 1889 г. [Cоловьев 1889, 581]. Этот текст по своему концептуальному замыслу довольно близок «Мертвым богам» Случевского.

Герой стихотворения Соловьева называет себя Спасителем Красоты. Как показал Николай Всеволодович Котрелев в недавней работе, Вл. Соловьев существенно трансформирует первоисточник, устраняя двусмысленность, заданную автором в интерпретации женского образа стихотворения «Nächtliche Fahrt» (Schöncheit у Гейне может быть переведено и как «красавица», и как «красота») [Котрелев, 151—175]. Соловьев выбирает последний вариант, приближая тем самым перевод не к первоисточнику, а к собственному мифу о Вечной Женственности. Случевский мог обратить внимание на тот элемент лирического сюжета в соловьевском тексте, который присутствовал в его стихотворении «Памяти Гейне» 1859 г.: герой стихотворения делает попытку спасти страдающую Афродиту (в окончательном варианте – Красоту) (ср. у Соловьева: «В неволе, в тяжелых цепях Красота, / Но час избавленья пробил. / Страдалица, слушай: люблю я тебя, / Люблю и от века любил. // Любовью нездешней люблю я тебя, / Тебе я свободу принес, / Свободу от зла, от позора и мук, / Свободу от крови и слез») [Соловьев 1974, 181].

Однако Спасение Красоты в «Мертвых богах» заключает в себе смысл, противоположный концепции стихотворения Соловьева. Лирический герой Соловьева любит «Страдалицу» «нездешней любовью» и спасает ее от зла «земной стихии», герой Случевского, наоборот, стремится оградить Красоту от стихии небесной – умерших богов – и свести ее на землю. Принципиально важной и отчетливо антисоловьевской является концовка стихотворения Случевского: красота неуловима – то есть человек не всегда способен определить ее природу, ее сущность и не может воздействовать на ее проявления. Подобная трактовка природы Прекрасного, как представляется, отсылает не только к интерпретации Красоты в поэтической системе Гейне, но и к русской рецепции поэзии Гейне. На особый (мало соответствующий оригиналу) характер трактовки Гейне у русских поэтов обратил внимание уже Аполлон Григорьев. В своей статье «Гейнрих Гейне» (1859) он приводит текст стихотворения Аполлона Майкова (неутомимого переводчика Гейне), где в иносказательной форме говорится о том, как ускользает суть поэтического мира Гейне от его русских переводчиков: «Давно его мелькает тень / В садах поэзии родимой, / Как в роще трепетный олень, / Врагом невидимым гонимый. // И скачем мы за ним толпой, / Коней ретивых утомляя, / Звеня уздечкою стальной, / И криком воздух оглашая. // Олень бежит по ребрам гор, / И с гор кидается стрелою / В туманы дремлющих озер, / Осеребренные луною. // И мы стоим у берегов / В туманах замки, песен звуки / И благовоние цветов, / И хохот полный адской муки!» [Григорьев, 22—23]. Персонификация поэзии Гейне в образе неуловимого оленя не могла не быть близка Случевскому. Почти не вызывает сомнений и знакомство Случевского с названным опусом А. Григорьева – одного из главных литературных наставников поэта.

Вернемся к «соловьевскому» сюжету. В 1895 г. Соловьев по заказу Академии наук пишет рецензию на книгу Случевского «Исторические картинки. Разные рассказы» (сборник был представлен автором на соискание Пушкинской премии), в которой подробно анализирует только три произведения. Одно их них – фантастический рассказ Случевского «Фекла», в котором одним из главных персонажей является «душа-вавилонянка», спасающая от земных страданий карельскую крестьянку Феклу, непостижимым образом сохранившую высокую духовность своих далеких предков и являющуюся носительницей идеи женственности. Чтобы оградить Феклу от побоев пьяного и потерявшего человеческий облик мужа, «душа-вавилонянка» лишает ее жизни. В данном случае вполне узнаваемым оказывается уже знакомый нам по стихотворению Случевского и соловьевскому переводу из Гейне мотив спасения красоты (в рассказе – героини, воплощающей идею женственности). Финал этого сочинения опять находится в противоречии с основным кругом идей философской системы и лирики Соловьева (Случевский считает, что проявления красоты в человеческом мире не подчиняются какой-либо четкой закономерности). Соловьев-рецензент, говоря о рассказе «Фекла», настроен крайне критично, он упрекает Случевского во множестве анахронизмов, обусловленных недостаточной эрудицией автора. Однако рецензент не вступает с автором в сущностную полемику, по-видимому считая, что для этого автор рецензируемой книги поверхностно образован и неглубок. В этой же рецензии (правда, при характеристике другого рассказа Случевского) появляется прямая отсылка к поэзии Гейне: «Очень поэтичен рассказ «Два тура вальса – две елки» – на известный мотив о невысказанных чувствах. Sie liebten sich beide doch keiner wollt es dem andern gestehen» [Соловьев 1991, 585]. Именно в этом рассказе Случевский развивает тезис о