Записки о Пастернаке (окончание)
61
Во время съезда славистов в Москве в сентябре 1958 года Пастернак хотел встретиться с Р. Якобсоном и просил меня приехать вместе с ним к нему в Переделкино на дачу. Был также приглашен и Мишель Окутюрье, специалист по исследованию поэзии Пастернака и переводчик его стихов из романа. Мы были приглашены на обед, но до обеда Борис Леонидович позвал нас к себе в кабинет и сказал, что хочет поведать, как обстояло дело со звонком Сталина к нему. Напомню, что именно в том году появилась статья Э. Триоле в “Lettres franHaises”, где она плохо писала о Пастернаке и упоминала разговор его со Сталиным среди фактов, его порочащих. Поэтому Пастернак хотел, чтобы мы услышали об этом от него самого (имени Эльзы он не называл).
Он начал с того, что недооценивал стихи Мандельштама. По его словам, в то время, в его молодые годы ему нравились либо стихи классиков, либо если стихи далеко вырывались за пределы того, как писали прежде. А умение Мандельштама писать ясно и сдержанно тогда он оценить еще не мог.
Но Мандельштам к нему очень хорошо относился, и они встречались. Однажды они пошли вместе гулять и зашли очень далеко на окраину Москвы. Пастернак вспоминал, что мимо громко ехали подводы (машин ведь еще было мало). Под шум этих подвод Мандельштам вполголоса прочитал ему стихи о Сталине. Пастернак сказал, что не понимает строки о грузине (я пересказываю Пастернака – он запомнил так; у Мандельштама же имеется в виду бывшая популярной именно в Грузии версия, согласно которой Сталин – незаконорожденный сын осетина, а не грузин). Пастернак сказал, что он не любит этих противопоставлений: грузин – не грузин, русский – не русский. Но главное – Пастернак предупредил Мандельштама о страшной опасности чтения этих стихов. Он осведомился, скольким людям тот уже их читал. Мандельштам ответил, что нескольким десяткам, двадцати – сорока. Пастернак не скрывал от него своего испуга, просил не читать больше.
После ареста Мандельштама Ахматова приехала в Москву и просила Бориса Леонидовича заступиться за него. Пастернак решил обратиться за помощью к Бухарину. Он должен был быть в театре, расположенном блико к зданию редакции “Известий”, на шекспировском спектакле – и в антракте зашел к Бухарину. Того не оказалось в редакции, но Пастернак оставил ему записку, где просил Бухарина похлопотать за Мандельштама и сослаться при этом на его просьбу. Через несколько дней Пастернака позвали к телефону. Он жил в коммунальной квартире. Пастернак еле расслышал, что с ним будет говорить Сталин. Сталин сказал, что звонит ему по поводу Мандельштама. Спросил, представляет ли Пастернак, по какой причине Мандельштам мог быть арестован. Пастернак сразу догадался, что стоит за этим вопросом. Ведь он знал, что Мандельштам читал стихи многим. Борис Леонидович понял, что Сталин хочет узнать, читал ли он их Пастернаку, а может быть, и другим людям их круга, поэтому он постарался ответить уклончиво. Сталин спросил, большой ли поэт Мандельштам. Здесь Борис Леонидович, рассказывая нам, неожиданно дал оценку своего ответа: “И вот вспомнил, могу сказать, что ответил удачно”. Он имел в виду подлинность ответа – он ведь сам невысоко ценил Мандельштама. И он сказал Сталину: “Мы, поэты, ревнуем друг друга, как женщины” (признание, для Пастернака очень откровенное, но удивительно, что это личное самораскрытие он адресовал Сталину). “Но если вас интересует мнение о нем как о поэте людей, знающих толк в поэзии, – очень высокое”. Иначе говоря, Пастернак вместо ответа о своем мнении, которое и не было высоким, сослался на общее суждение. Сталин ответил несколько раздраженно: “Почему же вы не предпринимаете ничего, чтобы облегчить его судьбу?” Пастернак возразил встречным вопросом: “Вы же мне звоните, уже зная, что я что-то предпринимал?” – он имел в виду свое обращение к Бухарину. Разговор на этом оборвался. Пастернак был недоволен тем, что он прервался, и тем, что шум в коридоре, среди которого был разговор при соседях, помешал ему сказать то, что он хотел. Он пытался снова соединиться со Сталиным, но его не соединили. А он хотел позвонить именно сразу же, чтобы ответить на вопрос, который был ему задан по поводу того, что он предполагает по поводу причин ареста. Он же знал, что это касается всего их круга и Ахматовой, которой Мандельштам мог читать стихотворение, это было опасно. И поэтому он хотел продолжить разговор, но не смог.
В этом рассказе было много из того, что я раньше слышал в разных пересказах этого разговора. Но ведь сейчас это было воспоминание спустя 24 года – и уже человека преклонного возраста, который мог что-то не удержать в памяти или сместить. Не было фразы о том, что Пастернак хотел бы говорить со Сталиным о жизни и смерти. Его теперешний пересказ был скорее сосредоточен на их несогласии из-за взаимонепонимания. Таким тогда Пастернаку хотелось вспоминать этот разговор.
Я должен добавить к этому, что как-то раз Пастернак вернулся к своим отношениям с Мандельштамом много позднее, уже после всего с ним самим случившегося после присуждения нобелевской премии. Как-то Борис Леонидович, как обычно, заглянул к нам по окончании своей работы в середине дня, что часто совпадало с нашим обедом.
