На мёртвом стойбище - [3]

— Будь ты проклята, уйди! — крикнул он ещё раз, видя, что Илинеут не двигается, и угрожающе вскинул ружьё.

— Я беременна, — сказала женщина.

Человек остановился, как будто колеблясь. Забота о маленьких детях вошла в плоть и кровь жителей тундры.

— Не надо, — сказал он наконец. — Да будет выкупом за моих птенчиков!.. Уезжай!

Илинеут дёрнула левой вожжой и поворотила оленя. Ей не оставалось ничего более, как ехать назад к мертвецам. Страх её прошёл. Живые люди рассматривали её как добычу заразы, как беглую жертву Духа Болезни, и она сама стала рассматривать себя как отрешённую от жизни. Голова её кружилась от голода и слабости. Временами она теряла сознание действительности, и ей казалось, что она едет по вечно туманной пустыне, окружающей загробное царство мёртвых. Тундра, подёрнутая серой дымкой, ничем не нарушала этого впечатления. Верхушки шатров Рультувии вынырнули из-под земли, как корабельные мачты среди моря, до ведь там было настоящее царство смерти.

Через час олень остановился у ближайшего шатра. Илинеут спустила ноги с нарты и сделала попытку подняться, но тотчас же со стоном повалилась на землю. Острая боль возвратила её к действительности. Время её пришло. Она была одна среди мертвецов, без пищи, без дров, чтобы натаять воды, окружённая заразой, лицом к лицу с новою мучительною болью, возвещавшей о наступлении события, в котором она не имела никакой опытности и после которого должна была сделаться беспомощной, как новорождённый младенец.

Через минуту боль утихла. Мысль о младенце, который имел родиться, придала ей бодрости. Нужно было что-нибудь сделать, и как можно скорее. Она поднялась на колени и посмотрела кругом. Олень, смирно стоявший у входа в шатер, бросился ей в глаза. В нём заключалась пища и питьё одновременно. Она подобрала вожжи, лежавшие на земле, и привязала их к завязкам шатра, потом повернулась к саням и вынула большой нож из чехла, подвязанного к их спине. Ходить всё-таки она не могла и поползла по-прежнему на коленях, добираясь кругом нарты к левому боку оленя, который с дружелюбным храпом повернул голову ей навстречу. Придерживаясь за его шерсть, она наконец поднялась на ноги и схватилась за его холку, чтобы не упасть; потом, продолжая придерживаться левой рукой, правой поставила нож на обычном месте против сердца. На минуту в её душе шевельнулось сожаление: этого оленя она выкормила телёнком и он прибегал на её зов и пил из руки.

Но через минуту она изо всей силы нажала нож и навалилась на него тяжестью своего тела. Олень судорожно вздрогнул и дёрнулся всеми четырьмя ногами, как будто собираясь бежать, потом как-то опустился книзу. Глаза его выкатились и приобрели дикое выражение, ноги его дрожали мелкой дрожью, раздвигаясь врозь. Через минуту он рухнулся на снег раной кверху и забился в агонии. Илинеут немного подождала, потом с усилием прорезала оленю брюхо и вырезала кусок брюшины, достаточно широкий, чтобы прошла рука. Откинув меховой рукав, она просунула руку в отверстие и припала лицом к краям. Сделав два или три глотка, она остановилась, опасаясь пить дальше, так как чукчи говорили, что человек, напившись тёплой крови вволю, может умереть. Она опять просунула руку внутрь оленя и, вырвав одну за другой обе почки вместе с жиром, спрятала их за пазуху, потом оттянула нижнюю челюсть книзу и вырезала часть языка.

Свежевать оленя она не имела силы и запаслась по крайней мере пищей на день или два после родов. Кроме пищи, ей нужна была также лампа, а топлёное сало оставалось только в пологе, где лежал Рультувия. Она оставила оленя и поползла ко входу в шатёр. Шатёр был полон грустного уныния, холодный пепел на очаге был покрыт снегом, нападавшим сверху. Опрокинутый котёл лежал на боку, с замёрзшими остатками зелёной моховой каши. Слева от очага лежали два женских трупа с страшными открытыми лицами, покрытыми пятнами застывшего гноя. Впрочем, Илинеут не стала на них смотреть и пролезла в полог. В пологе было темно, и, обшаривая лампу, она несколько раз наткнулась на голову старика, холодную и твёрдую, как камень. Отыскав наконец сало, она выбралась из шатра тем же порядком и поползла к заднему шатру, где она недавно пролежала три дня. В этом шатре мертвецов не было на виду, но у левой стены лежала груда, похожая на сложенные вместе туши, покрытые шкурами. Илинеут, отворачивая голову от этой груды, пробралась в полог, где мертвецов не было.

В пологе было страшно холодно, но он был так мал, что даже дыхание одного человека могло несколько согреть его мёрзлые стены.

Подняв наружную полу, чтобы пропустить немного света, она высекла огня и зажгла моховую светильню в каменной чаше, потом закрыла вход, тщательно подоткнула все стенки и, сняв с себя обыкновенное платье, надела широкий балахон и поверх него завернулась в толстое меховое одеяло. Зубы её стучали от холода. Надежды на спасение и жизнь не было никакой, тем не менее, по примеру чукотских рожениц, она стала молиться Богу милосердного бытия[2].

— Ты, взирающий с высоты на каждый шаг оленного племени, — выговаривала она вслух среди одинокого полога, — ты видишь мою беду и мой страх! Если ты жалостлив, пожалей малое, ещё не рождённое, внушающее жалость зверям и людям. Дай ему выйти из моей утробы благополучно. Дай ему питаться молоком моих грудей благополучно, отведи духов болезни и смерти, сделай лежащего сидящим, сидящего ходящим, ходящего бегающим, быстроногим, охранителем стад ночью!..