На маленькой планете - [61]

Митя, осторожно переступая лужи, направился по хрусткому, ломкому снегу вдоль плетня, и невольно думая о том, что весна есть весна. С тыльной стороны вокзала, с крыши, были содраны доски, виднелись вновь поставленные стропила. Слева, в гуще толпящихся берез, чернела водокачка. Недалеко стоял ларек, за ним виднелась лошадь, которая внимательно смотрела на агронома. Митя направился к ларьку. За прилавком сидел мужчина и спал. С той стороны к стеклу было приклеено объявление: «Ввиду весны спиртное запрещено». Ларек чуть скрипел: сзади чесалась об него лошадь. Митя постучал пальцем по стеклу. Медленно открылся один глаз у продавца. Митя опять постучал, покашлял:

— Ну, что? Открыто, нет?

— А то. В сказки играем, — сказал неожиданно продавец, открыл глаза и подозрительно глянул на Митю. — А то, — добавил он. — Чего вам?

— Вина, двести граммов, — сказал Митя.

— Чего, слепой? Читай объявление.

— Мне немного и полегче бы, — сказал Митя. — Только приехал. Кругом все закрыто, а прохладно что-то, ветер. Никто не встретил, хоть назад уезжай.

— Чита-ай, — сказал продавец. — Не наша работа. Читай.

— Но до посевной еще две недели, — проговорил Митя, — что же так рано?

— Давеча пришли, сказали, а нам что? Зимой пили, таперича пусть глаза протирають, просыпаются пусть. — Он повернулся, что-то передвинул. — Конфеточек вкусите.

Митя повернул к вокзалу.

На углу вокзала кто-то тронул его за локоть. Маленький старичок глядел на него, переступая с ноги на ногу.

— Чито? — спросил старичок.

Митя улыбнулся. Старичок был в рваном, затертом полушубке, под которым виднелась новая телогрейка.

— Что вам? — спросил Митя, поставил чемодан и нагнулся к нему. — Что вам, папань?

— Чито? — сказал снова старичок. Митя рассмеялся. — Путяевские Выселки? Туда ты? А?

— За мной вы, папань? За мной, ну да, ну да!! — с какой-то радостью сказал Митя.

Старичок хитро засмеялся, засеменил за вокзал, оглядываясь и подмигивая ему.

— Вот и бричка, — проговорил он. — Вот, она, подруженька, вот. — Они сели. — Но-о-о, махонькая, — сказал старичок. — Но-о-о. — Лошадь перестала чесаться, лениво посмотрела на сидящих и дернулась.

Ехали медленно, старичок часто останавливал лошадь, обегал кругом брички, опять садился, закуривал и подмигивал агроному.

Выехали за станцию и долго молчали. Митя смотрел на топкую дорогу, на поле, покрытое стерней…

Временами налетал ветер и бросал в лицо холодные, тяжелые капли, и тогда пахло хвоей.

Старичок кутался в полушубок и кричал:

— Но-о-о, скаженная, но-о-о! — поглядывал на низко проседающие к земле тучи, бил вожжой лошадь. — В агрономы? — спросил старичок. — В агрономы, калякаю? Правленье ты, — добавил. — Ноне молодь пошла бойкая, охочая до работы. — Митя поднял воротник, от холода свело скулы. — А угадай, кто я, учитель? — спросил старичок. Митя помотал головой. — А может, летун? — он показал двумя пальцами, изображая полет самолета. — Бери, укутывайся, — кинул Мите дождевик. — Ветер-то крепчает, фу-у!

Старичок все говорил и говорил, возвращаясь к старому:

— А кто я? Давеча глядели кино «Гамлет». Может, и оттуда, который на острых шпырях дерется, а?

Митя, глядя на маленькую головку старичка, беленькую бородку, косые глаза, говорил: «Нет», — и прятался за старичка от ветра. Старичок засмеялся, откинулся на спину.

— А если космонавт, — усмехнулся Митя, — а?

Старик залился тонким, с хрипотцой, смешком, закашлялся и ударил лошадь.

— Но-о-о, дурная!

Лошадь заторопилась. Помолчали. Ветер дул все сильнее. Густо сдвинулись тучи. Осело и стало близким небо. Жесткие, тугие снежинки ударили колко в лицо, и на время забелел от них воздух. Фыркнула и пошла быстрее лошадь, заржала и, дернувшись, побежала. Старичок присел, пригнулся и смолк, и только изредка смотрел в небо да кричал: «Но-о-о. Эх, чертячий хвост!»

Митя лег на бок, стараясь всунуться в солому. Его начинало знобить от холода. Когда поравнялись с мельницей, стоявшей на холмике и дрожащей, как старая озябшая птица, перестал сыпать снег.

Показалось село, затянутое молочного пеленой. От одного вида жилья стало теплее, захотелось войти в домашний пар вместе с холодом, охать и вздрагивать в теплоте. Он нетерпеливо заерзал на соломе, потер руки и веселее стал глядеть на старика, хотел что-то спросить его, но старик опередил.

— Говорю, Митрич, — сказал старичок. — А ты как будешь?

— Митя.

— Митяй, калякаешь? А каковой я по породе? Не знаешь?

— Нет, — сказал Митя.

— Не знаешь? — Старичок достал сигареты, предложил Мите чинно и строго. — Но-о-о! — крикнул он. — Не знаешь, а я тебе калякаю: Емелька Пугачев — моя троюродная сестра. — Митя засмеялся. — Смеешься, — сказал, старик. — Ты смеешься, а я тебе как перед крестом. Тебе смехочки, а он мне по кости сестра. Он медведь, а я собачонка. Смысливый умами. Мы тоже можем калякать!

— А-а, — засмеялся снова Митя, — теперь понимаю. Теперь все на местах. Образно. Сестра, говорите?

— Ага-га! — сказал старичок. — Смешочки тебе полные мешочки, а спроси у каждого колхозничка. — Старик опять звонко хлестнул лошадь и покосился на Митю. — Кто такой крестьян? — спросил он, дергая вожжами. — Не знаешь, а я тебе — корень людский!