На маленькой планете - [3]

IV

Уля все думала и не услышала, как отворилась дверь. Вошел председатель — в брезентовом плаще, кепке, длинный, худой, постоянно кашлявший человек.

— Где молоко? — хрипло спросил он и закашлял. — Отвезла?

— Так ить одиннадцать-то? — удивилась Уля. — А нужно в полночь?

— Ну так что? — сказал председатель. — Я на «газике» привез флягу горячего молока. Вези. Ты чего суетишься, бегаешь?

— Спасибо. А будто заметно? У меня как было…

— Молодая ты с лица, — сказал строго председатель. — Но ты, прости боже, дура дурой. Поняла меня? И не обижайся. Прокопий уже имеет четырех детей, даром что без ноги. Четырех! Сынов! Осчастливить тебя мог, а ты, прости боже, как не пришей кобыле хвост. Возьми да плюнь. Учи всю жизнь, а толку, толку мало…

— Знаю, Иван Петрович… Зачем вы мне такое говорите? Разве я уж совсем… Как ни зайдете ко мне, так ругать. Мне что, мне бечь от вас?

— Фу ты, с добра говорю ей, — удивился председатель, — а она на тебе — слезы завела. Сказано у одного мудреца, что баба есть баба. Я говорю как человек, а не начальник, а ты все в слезы. Фу ты!

— У самих-то где она, семья? И-и?

— У меня? — удивился председатель. — У меня? Я же старый, под шестьдесят. Мало? У меня? У меня сын есть. Жена померла, когда сыну два года было. А сейчас мне годов — хоть пруд пруди. Вот, к примеру, я мог при случае жениться, а вот годы-то не те.

— А было меньше…

— Меньше было, — растерянно ответил председатель, опускаясь на табуретку и тут же вставая. Председатель, привыкший поучать, растерялся. — Меньше вроде было. Дак в такой суматохе разве заметишь их, годы-то. Для сына жил и не думал, что так навыворот выйдет, а то б женился второй раз, имел теплый угол, как у людей. Вот ты б, к примеру, за меня не вышла? Ладно, ладно… Но я при чем здесь, Ульяна? Об тебе разговор. Я председатель. Может, у меня к тебе дело есть. Может быть к тебе дело али нет? К тому же у меня колхоз — все равно как вторая жена. Вот я думаю: ты одна? Маешься, маешься, уж годов столько прошло, а ты все маешься. И я маюсь. Вот видишь… судьба-то… видишь?

— Ну? — тихо спросила Уля.

Он подошел к ней, постоял секунду, повернулся и вышел.

Председатель наведывался к Уле довольно часто. Он мог зайти днем или ночью, смотреть, как она готовит ужин или убирает избу. Говорил председатель полунамеками, приглашал к себе в гости и в ее присутствии чувствовал себя хорошо. Уля его понимала и боялась, что он вот-вот предложит выйти за него замуж. Ходили слухи, что не сегодня-завтра председатель женится на ней. Но прошли годы, а слухи остались слухами. Председатель часто ругал Улю за то, что она не устроила свою жизнь. Она понимала, почему председатель ругал ее: когда он как бы шутя предложил выйти за него замуж, она так же шутя отказалась, и еще — ругая Улю, он как бы ругал себя. Все это злило его. Злило еще и то, что не хотел перед самим собой признаться, что она, Ульяна, ему была по душе, и не просто нравилась этому шестидесятилетнему мужику, но те чувства, которые он испытывал к ней, можно было назвать любовью.

V

Уля оделась, постояла перед зеркалом и прошла в горницу. Между ее кроватью и голландкой стояла зыбка, которую подарил им на свадьбу почтальон Скорыга. Во время войны и после того, как прогнали немцев, Уля часто сидела подле зыбки, представляя, как начнет баюкать ребеночка, который будет у нее и которому появиться помешала война. Но война кончилась, а у нее нет не только ребеночка, но и мужа. Лет десять назад она чуть с ума не сошла, думая о ребенке. Ей снился ребенок даже во сне… Она попросила многодетную соседку отдать ей самого маленького, Васю. У соседки было одиннадцать детей, и она с охотой отдала Васю. Вот кому пригодилась зыбка, чужому ребенку.

Уля вышла во двор, запрягла лошадь и поехала.

Сквозь жидкие облака смотрела на землю полная, грузноватая луна. Она была так знакома и близка Уле, все щербинки на ней знала Уля так же, как родимые пятнышки на Васе.

«Вася, скажи мне: ма-ма?» — просила Уля Васю. Казалось, достаточно ее назвать мамой, как произойдет что-то важное, и она почувствует себя счастливой, нужной для жизни, как это чувствуют все матери. А он отвечал: «Тетя». «Нет, мама», — говорила она. «Тетя», — упорно твердил Вася.

— Но-о! — погнала Уля лошадь. — Но-о, милая!

Завидев Улю, комбайнеры подошли пить горячее молоко. Они продрогли: молоко пили торопливо, стуча зубами по алюминиевым кружкам.

— Теть Уль, преда видела? — спросил Вася. — Скажи ему, пусть ребятам командированным фуфайки или че другое привезет. Околеешь к чертовой матери на таком холоде-то.

Один из мужиков сказал:

— Пива бы! И сто грамм бы!

— Враз от пива согреетесь, — усмехнулась Уля. — Сказано — мужики. Чего-нибудь разве умное придумают? Сказано — мужики, — повторила она, внезапно ощутив, как ей стало хорошо, когда вот так свободно можно обращаться с мужиками, говорить с ними легко и просто, будто у нее есть муж и поэтому никто ничего худого не подумает, и вдруг ее рассмешило, что они ходят вокруг брички и пьют, пьют молоко, и ей было непонятно, почему мужики так много пьют.

Из-за облаков выскользнула луна, повисла низко над полями, и сразу стало видно, как колыхалась пшеница, как волнами прокатывалась по полю пыль, как в неясных сумерках ходили по полям, по лугам и проселкам суетливые тени, рождая в сознании грустные мысли о том, что вот умрет человек, а по-прежнему будет это поле и этот лес, и по-прежнему будут ходить по полям и лугам суетливые тени, и кто-то другой будет смотреть на это и думать о людской доле.