На маленькой планете - [26]

— Прости, мой друг, — сказал он сквозь слезы и подумал о том, что это же он мог сделать полгода назад, когда был еще жив Сергей Сергеевич. Он сидел на корточках, плакал и ругал себя.

1969

ПЕРЕЛЕТНОЕ ВРЕМЯ

I

По шуму Евдокия определила, что с работы вернулся Егор.

Он медленно протопал в гостиную, зачем-то направился на кухню и вернулся обратно, осторожно, прислушиваясь там, снял с себя пиджак и наконец появился в дверях комнаты, в которой лежала мать.

Егор высок, сух и сосредоточен, прошлой зимой ему исполнилось двадцать семь лет, но он уже три года был директором довольно крупного животноводческого совхоза.

Егор остановился подле матери, тихонько присел на стул, ощущая, как сходит с него напряжение, положил на колени сухие руки, выгнув при этом узкую длинную спину, и в неторопливом взгляде его больших зеленоватых глаз, в медленном, размеренном повороте головы чувствовалась вялость не по годам уставшего человека.

— Ну что, мама? — спросил хрипло он и тяжело, устало вздохнул. — Лучше стало? Или все еще по-прежнему, не прошло?

— Да как… Да вот, сынок, немочь первая, поди, пронесло ее; но вот ломоты в спинушке выворачивают, будь они трижды неладны… Мне и ране приходилось такое терпеть: еще в нашей Кутузовке-то как занемочь наплывет… Особя вот здеся, особя вот в этом как раз месте, вот тут… Я и эдак, я и так, а оно, осподи, как займется в спинушке, как пойдет по всему, по всему… цари небесные, у меня ж деток, почитай, одиннадцать было, а оно гонит боль но спине да по суставчикам прокатывает, хоть умирай. А умирать-то нельзя было. Даже пот по лицу прошибет. Сил нету никаких, бывало.

— А сейчас? — спросил Егор. — Врач что сказал?

— Да врач-то что? Врач молчит, однако, и потом шприцем, бес окаянный, как вгонит этот, ну пенацалин, под кожу. Ишо смеется. А и говорит: «Вы, Евдокия Петровна, очень их переносите, уколы-то». Ему б их. Ни стыда никакого нет. Да уколы, почитай, так. Мне оно, конечно, лучше, а аппетит пропал, а ночью я всю голову продумала. Мне на чуточку туда, поглядеть да воздухом подышать. И я сразу здоровьем поднялась бы.

Он помог матери встать, одеться и выйти во двор. По двору молча ходили куры; разомлев от дневной жары, сидели в тени утки. Было тихо. Стомленная жарой, пожухла трава. Небо в зените лениво задергивалось белесостью, раскинувшей сухие прозрачные щупальца, белесость медленно плыла к заре, выпивая густую синеву, и у края, набухнув и отяжелев от нее, просела, принижая небо к земле, запрокинулась, задумалась на миг и стала выливать за холмы, в пылающую зарю, палевые с прозеленью, ослепительные тугие струи. Разбухла заря, расплескалась, разбросала бликами розовую пену по земле и, млея, высыхала. Евдокия молчала, глядя на вечернюю зарю, стекавшую за молчаливые, выгоревшие под солнцем холмы. За небольшим палисадничком, в русле высохшей речушки, закричали гуси, пугаясь порозовевшей земли.

— А у нас все ж не так, — сказала Евдокия, и на ее глаза навернулись слезы. — У нас за пряслами трава. Такая, хоть косой швыркай. Бывало, дед твой, Петр, утречком косу в руки, и только слышно: швырч-швырч! Босой он, в исподней рубахе по росной траве идет и швыркает. Отец твой уж не косил. А уж за домом… за лугом лес.

— Знаю, мама, знаю, — сказал Егор. — Я знаю.

— А тут степя, да степя… да бугры, — обиженно сказала Евдокия, привстала, одернула на себе платье и пошла валко по двору.

Никогда Евдокия так часто не вспоминала Кутузовку и не была так придирчива к тому, что вокруг. Заболев, она осунулась, почернела лицом и все чаще и чаще вспоминала Кутузовку, деревню в Сибири, где прошла ее жизнь, и Егор стал задумываться над тем, чтобы съездить туда.

Мать походила по двору. У Егора, глядевшего на то, как она сноровисто семенит, покрикивая на уток, отлегло на душе. Походив, она снова присела на лавочку и уставилась на холмы. Палевость стекла с неба, и оно густо позеленело. Холмы до мельчайшей складки на вершинах обозначились на фоне зари, но в их теневой стороне, казалось, происходила какая-то странная, неведомая Евдокии жизнь. Веками стояли холмы, веками неподвижно смотрели они вокруг, и непонятно было, сколько они еще будут стоять, рождая в душе тоску, заставляя задумываться над их судьбой и над тем, что никогда не поймет человек, — над своей жизнью. Глядя на холмы, Евдокия думала вовсе не о них, а о своем доме в Кутузовке, который она продала. От воспоминаний ей было легко и тяжело, и она трудно вздыхала.

— Вечер уж, — сказала Евдокия. — Ты, Егорушка, никак кушать хочешь?

— Да нет, мама. Я ездил в четвертое отделение, там поел.

— У нас, однако, в такую пору светлее, — сказала Евдокия. — Маня, бывало, идет, а у нее из вымечка молочко так и брызгает, а она, бедная, мычит, она мычит. Чтоб, думаю, корова и так мычит, а у нее молоко на землю капит. Ей-то жалко. Понимает, а корова всего. И тебя она выкормила. А что, не так? Повзрослели, возгордились, кто в Москве, кто где, а ее я одна вспоминаю, кормилицу нашу. Всех одиннадцать выкормила. Разве не так? Грешно нам перед ней, ой, грешно как! А скажи людям, так меня засмеют ведь, а?

— Да не засмеют, — ответил Егор и встал. — Почему? Что, люди не понимают, что такое корова в то время?