На маленькой планете - [25]

С этого дня он перестал бывать у Сергея Сергеевича. Проходя мимо заводоуправления, где находился кабинет Тишкова, он, не оглядываясь, торопился в техникум. Однажды, увидя Сергея Сергеевича, идущего навстречу, он повернул к газетному киоску и, стоя у киоска, ждал, когда же пройдет мимо Тишков.

Спустя некоторое время учитель начал понимать, что произошло недоразумение, и уже перестал злиться на Тишкова, и подумав хорошенько, неожиданно обвинил одного себя, считая, что дал повод к ссоре он, Лахнинов. Теперь, если бы предоставился случай встретиться им, пожалуй, он, Лахнинов, первый бы попросил прощения у Сергея Сергеевича.

Начались летние каникулы. Примирение так и не состоялось. Прошло лето. Осенью учитель, наконец решившись, зашел в кабинет Тишкова. За столом Сергея Сергеевича сидела незнакомая женщина.

— Он болен, — сказала она, не поднимая глаз от книги.

— Почему болен? — удивился учитель.

— Не знаю, почему болен. Почему люди болеют? Болезнь пришла.

«Вот так на, — подумал Николай Николаевич. — Пойду и скажу ему: прости меня, мой добрый друг. И все будет хорошо. Как мало надо для того, чтобы и ему и мне было хорошо».

Учитель направился к Тишкову домой, но по дороге передумал. Ему показалось, что он выбрал неудачное время и Тишков может истолковать превратно для себя его приход. И решил подождать лучшего времени, подумав, что хорошо бы встретиться случайно, так как это было бы очень естественно.

А через месяц ему передали: Тишков умер.

Весть эта ошеломила Лахнинова. У него пропал сон, аппетит. Он похудел, осунулся, стал рассеянным. Но никто не знал, что с ним творилось, никто ни о чем не догадывался и не знал, чего стоила для учителя смерть Тишкова. Только теперь Лахнинов вдруг открыл для себя, что любил Тишкова так, как можно любить настоящего друга. И чем дальше думал о Тишкове, тем все больше убеждался, что к пятидесяти годам у него впервые появился настоящий друг. И никогда у него не было более искреннего и честного товарища, чем Тишков, с которым он себя чувствовал так свободно, так хорошо и который так глубоко и верно понимал его, учителя. И этого человека он, Лахнинов, обвинил в наушничанье. «Да меня за такие слова высечь мало! — возмущался учитель. — А он был настолько великодушным. Первый попросил прощения. Так мог поступить только человек великодушного ума».

Лахнинов не мог спокойно думать о происшедшем, чувствовал свою вину в его смерти и ругал себя самыми последними словами. От дум, от постоянного самобичевания учитель захворал. И как-то утром неожиданно заметил, что катастрофически поседел. Он стал рассеянным и каждый день случайно заходил в кабинет Тишкова, всегда встречая там неизменно все ту же женщину, и только в самый последний момент вспоминал, что его друга, Сергея Сергеевича, здесь, в кабинете, нет и никогда больше не будет.

— Извините, — говорил он женщине, — я ошибся. Я случайно. Скажите, вы Сергея Сергеевича хорошо знали?

— Совсем не знала, — с удивлением отвечала женщина.

— Извините, — торопливо отвечал Лахнинов, направляясь домой.

Была осень. Почернели в Москве деревья и дома, и над проспектами и переулками висела промозглая сырость, но учитель не чувствовал ни холода, ни сырости… В тот день ему некуда было торопиться: контрольные работы проверил, поел в столовой и теперь, думая о Сергее Сергеевиче, брел в задумчивости домой. В скверике присел на скамейку и, откинувшись на спинку, глядел на светофор. Мимо проносились автомашины, но учитель не слышал гула, он думал о том, что, возможно, Тишков очень страдал после педсовета и ссора обострила его болезнь, ускорив таким образом смерть… И вспоминал, как сидел у Тишкова в кресле и как тот быстро, торопливо что-то писал, а он, учитель, думал о каких-то значительных вещах, и ему было так уютно, и он, не замечая того, что в кабинете накурено, только теперь начинает припоминать: в кабинете пахло лекарствами, еще чем-то, и голова кружилась от всего этого. А Тишков всегда сидел, накинув на плечи теплое пальто, работал и изредка взглядывал на учителя. А ему, учителю, на ум приходили глубокие, полные большого значения мысли, и он, время от времени взглядывавший на пишущего Тишкова, тихо, благодарно улыбался ему, и все то хорошее, что у него было тогда на душе, он относил на счет друга. И вот он оскорбил, не простил ни его, ни себя, и Лахнинов с ужасом подумал, что теперь никто его не простит.

«Как же так? — думал он, сев в троллейбус, направляясь к дому, в котором жили Тишковы. — Как же так получилось? За что я наказан?»

У Тишковых дома никого не было. Соседи сказали учителю, на каком кладбище похоронен Тишков.

Учитель долго ходил между могилами, ступая по склизлой глине, продираясь сквозь кустарник, пока не нашел свежую могилку. На ней еще лежали бумажные венки, и на лентах можно было прочитать, от кого они. К деревянному столбику была прибита маленькая алюминиевая дощечка, на которой вкривь было написано:

«С. С. Тишков 1925—1969 гг.».

Над кладбищем висел туман. Кругом не было ни души. Низкое облачное небо, густой сырой воздух скрадывали звуки, казалось, кругом на многие километры никого нет. Пустынно стало на душе у Лахнинова, он присел на корточки перед могилой, оглянулся и вдруг заплакал.