На маленькой планете - [21]

Он положил пучок соломы в печь, подул на огонь и, подождав, пока разгорится, заходил по дому, разглядывая стол, сколоченный из грубых, неотесанных досок, лавку с покойником, горбыль вдоль другого простенка, на котором стояла открытая пустая банка из-под консервов, возле валялся обглоданный хвост селедки и полупустая бутылка. Чем-то пахло! Чем только? Конечно, водкой. Вот чем тут занимался Денисов. Пряхин наклонился над покойником, потянул в себя воздух…

Затем заглянул во все углы, на печь, под лавку. Все искал что-то, сам не зная что.

Было около полуночи. Что же делать? Медленно прошелся от окна к печи и обратно, так, не думая ни о чем серьезном, хотя какая-то мысль словно бы стороной вклинивалась в голову, заставляя его снова и снова возвращаться к покойнику, а он, сам как бы не замечая эту мысль и стараясь не обращать на нее внимания, все ходил и ходил. Один раз ему показалось, что Денисов, приподняв голову, поглядел на него.

«Вот черт, — подумал он. — Бывает же такое. Жаль, что соломы осталось всего ничего».

Пряхин не испытывал страха, но стало не по себе от мысли, что такое вообще может прийти в голову, озноб пробирал по спине.

«А собственно, зачем я остался здесь? Ведь вдвоем идти в такой буран легче. Что здесь делать?» Пряхин даже головой покачал, придя к удивительно простой мысли: ему в этом домике совершенно нечего делать. Ну, что тут делать? Охранять покойника, больное сердце которого не выдержало хорошей порции водки?

Он с досады сплюнул и направился на улицу. Проем двери в коридоре слабо белел, видать, где-то за облаками, за кромешной пеленой снега светила луна. Буран разыгрался не на шутку, в двух шагах ничего нельзя было увидеть. Он обогнул вокруг дома, подобрал подвернувшуюся палку и вернулся в коридор. Здесь не так дуло, но ветер, завихривая снег, задувал в коридор.

«Эк кружит, эк кружит, — думал он, пристально всматриваясь в снежную темень и ничего не видя. — Как Николай дойдет домой? Вот дурная башка, отпустил парня одного. Пропадет в такой буран, сбиться с пути может… Куда же он направился? Хоть иди следом». Временами ему казалось, что кто-то спешит к домику, слышал хруст снега под идущими, разговор, только нельзя было понять, о чем говорят, что-то впереди чернело, чернело, нарастая, подходило ближе, и Пряхин облегченно вздыхал, всматриваясь в приближающихся… Но это просто ему казалось. И он с досадой снова обходил вокруг домика, с приятностью, однако, ощущая, как наседает на спину ветер, хлещет крупой и обдает волнами снежной пыли.

Вернувшись, с трудом раздул огонь, достал записную книжку и стал читать: «12.III. — зайти к Кузнецовым (сын болеет, оба но работают). 12.III. — поговорить с председателем о Степанове…» Это же завтра. Солома сгорела. Он еще подложил и оглянулся. Показалось, будто кто-то глядит ему в спину. Сунул книжку в карман и направился к окну и оттуда стал смотреть на пламя в печи, на блики, яростно мятущиеся по деревянным стенам, потолку, по лицу покойного…

«Зря я тогда отказался, он же от души предлагал», — подумал Пряхин, торопливо подходя к огню и усаживаясь на табуретку. — «Меня сняли с бригадиров, а я вот за тебя голосовал, не вычеркнул тебя. Я тебе все простил, давай выпьем». Денисов был тогда уже пьян, и ему очень хотелось выпить с только что избранным депутатом. И еще рассказывал Чебутыркин из избирательной комиссии, как он, Денисов, поднял бюллетень над головой и громко проговорил: «Я его не вычеркиваю». И торжественно опустил в урну. А Пряхин отказался с ним выпить. Ему тогда было неприятно, что Денисов изъявил желание с ним выпить, неприятно стало смотреть на него. А он, Денисов, был пьян, но не настолько, чтобы говорить глупости. Какое-то брезгливое чувство вдруг оттолкнуло от Денисова. Эх, если бы все знать, если бы сразу научиться уважать друг друга… Сейчас Пряхину казался непростительным тогдашний отказ. И он стал выискивать еще и другие обиды, которые случайно пришлось нанести Денисову. И чем больше думал о них, тем все основательнее убеждался в своей вине перед Денисовым.

Он вздохнул, вышел в сени, чиркнул спичкой. Ничего не было в сенях, кроме сугроба снега. И еще нашел кусок фанеры.

«Пригодится», — подумал Пряхин, погасил огонь и стал фанеркой выгребать снег из сеней. Надо было что-то делать. Если просто сидеть и все время думать, можно с ума сойти. И он начал с яростью выбрасывать снег. Вспотев, снял полушубок и снова принялся за дело. Через полчаса сени были очищены от снега, дверь со скрипом закрылась.

Он постоял некоторое время в сенях и полез на чердак, цепляясь за железные скобы, вбитые в стены. Лаз открылся легко. На чердаке сразу же подвернулся кусок бересты, и он зажег ее. Неровное пламя осветило чердак. Во многих местах крыша обтрухлявела, зияя дырами, против каждой дыры высился наметенный сугроб снега. Ветер со свистом врывался в дыры, всклубывал снег, и все на чердаке было обснежено. Пряхин присел на поперечную балку, положил рядом горящую бересту и засунул руки в рукава. Ему стало теплее, и он задремал.

Со всех сторон дуло, пронзительно попискивал в щелях ветер, в его сиротливом, почти человеческом стоне было столько жалости, мольбы, казалось, ветер жаловался на свою судьбу, на холод, ночь и еще на что-то, что трудно было понять, но заставляло замирать сердце, прислушиваться и, прислушиваясь, слышал он в его свисте столько звуков — и голос человека, и писк синиц, и заунывный лай собак, и еще множество других звуков, которые вели печальную мелодию на чердаке заброшенного дома. Пряхин сидел и слушал, сам не знал, почему залез на чердак и сидит, слушает этот шелестящий, заунывный вой ветра, почему ему здесь, на чердаке, приятнее сидеть, чем там, в домике. Его тихо вело в сон, и он чувствовал, как хорошо сидеть, прислушиваясь к этой музыке, находя в ней сквозь сон будто знакомые голоса, звуки. И в сущности, думалось уже Пряхину, как странно и сложно устроен человек, как удивительно тонко связан он со всеми людьми, чувствовал, как распирает его от неодолимого стремления вместить в себе как можно больше — и забот, и радости, всего, всего. И уже во сне казалось Пряхину, что из его груди во все стороны протянуты длинные и идут в бесконечность струны и каждая из этих струн звенит по-своему, отлично от другой, звенит упруго и настойчиво, и от этих струн в груди у него болело, и он вдруг отчетливо осознал простую, в общем приятную, но и тревожную мысль, что с каждым человеком он, Пряхин, прочно связан этими вот невидимыми струнами. Бесконечное количество струн… Одна, вторая, третья… Вдруг они все разом натянулись, и он проснулся. Береста давно погасла. Прислушался, пытаясь понять, что же это так жалобно стонет, где так пронзительно свистит ветер. Чиркнул спичкой, осветил сугробы снега, старые, прокопченные доски крыши и заторопился с чердака.