На маленькой планете - [17]

— То есть в каком домишечке? — растерянно спросил Пряхин, бросил окурок, решительно ничего не понимая.

— Да у Лисьего оврага это, на отшибе который.

— А чего ты там делал? — спросил Пряхин, ощущая, как от Саворина несет сивушным запахом, и не понимая, зачем это молодому парню взбрело разыгрывать его, не склонного ко всяким розыгрышам.

— Так ну мы, Андрей Петрович…

— То есть чего мы? — перебил Пряхин, сердясь и досадуя уже, так не желая выходить из своего задумчивого состояния.

— С Любкой, ну мы туда суемся, значит, идем и сами думаем, а чего это так не хочется туда. Не хочется, а идем. Отворяем дверь, Андрей Петрович, а он вот, он лежит…

— Да врешь же ты, паря, от тебя, Саворин, сивушкой прет за версту. Чего ты врешь? Чего ты там с Любкой делал? С Сироткиной Любовью, что ли? Не успела жена лечь в больницу, а ты уж закобелился, бугай ты чертов! С Сироткиной Любовью, что ли?

— С ей, Андрей Петрович. А вот что я там делал с ею, Андрей Петрович, миленький, так уж, Андрей Петрович, это мое личное дело. Может, мы общественные дела порешали или повышенные обязательства собрались вырабатывать. Мое личное и ее — тоже личное. — Он подошел совсем близко к Пряхину и укоризненно зашептал: — Не хочешь спасать человека — это уж другое дело, Андрей Петрович. Так и режь: буран, мол, свету белого нету — мрак один. Как бы, мол, чего…

— То есть? — удивленно спросил Пряхин, всматриваясь в близкое лицо Саворина и не видя его, и от этого чувствуя какую-то неловкость, будто и в самом деле лицо Саворина помогло бы ему точно понять: врет он или нет? Пряхин поспешно скручивал новую папиросу и уже точно знал, что Саворин, хотя и выпивший, но все же не врал. — Пошли.

— Пошли-то пошли, Андрей Петрович, а вот поспешить бы не мешало.

Нужно было пройти вдоль длинных порядков огромного села, пересечь по льду речку и на том берегу, минуя большое колхозное поле, отводившееся всегда весною под пшеницу, выйти к оврагу, подле которого стоял этот домишко.

Саворин, оглядываясь, торопился впереди, и от того, что часто оглядывался и прикрывал лицо своей здоровенной, наверное, красной от мороза рукой, Пряхину опять показалось, что его разыгрывают. Ветер дул в лицо ровно, не ослабевая, в непрерывном шелестящем потоке, казалось, слышались человеческие нотки, обрывки слов, стон, и Пряхину от этого становилось не по себе.

— Саворин! — крикнул он, глядя на желтоватые огоньки села. Парень остановился. — Заблудились, Коля, нет? Вон как метет…

— Нет, Андрей Петрович, не заблудились.

— И чего тебя с Сироткиной поперло в такую непогодь черт знает куда? Подожди… Прикурю. Ах, черт, табак вымело.

— На сигареты. Опаловые. Болгарские. Табак уж никто не курит. Председателю сельсовета можно разоряться и на сигареты.

— Это размятые сигареты, Коля. И чего вас поперло, говорю, в такую круговерть? И не врешь ты все?

— Вот нужда… А с чего он там оказался — вот вопрос, Андрей Петрович? Вот вам вопрос, Андрей Петрович. Ломаю голову и не пойму.

— Кто то есть?

— Ну ведь этот наш Денисов-то Михаил, чего, говорю? Ну, так я говорю, что ему там-то надо было, Андрей Петрович?

— Вот то-то же, — ответил Пряхин, втянул голову в плечи, трогаясь, и до него только теперь дошел смысл сказанного, и он даже приостановился: действительно, Денисов живет в селе возле клуба, у него жена и трое детишек, а он — на тебе — лежит где-то в хибарке километров за пять. Пряхину не впервые приходилось ночью идти бог весть куда. Как-то уж повелось и раньше, когда он еще не был депутатом, к нему приходили бабы, просили унять то разбушевавшегося мужа или свекра, то подзагулявшего взрослого сынка, помочь вызвать милиционера, врача, и он, желая того или нет, торопился на помощь, говорил, как полагается в таких случаях, необходимые слова, грозился законом, увещевал, а иной раз, обруганный обидчиками и обиженными, зло сплюнув, уходил прочь с твердым желанием не показывать свой нос туда, где и без него обойдутся, но когда был нужен и звали опять, он сдавался и спешил на помощь.

Спустились к Оке, Саворин упал, ушиб ногу и долго прихрамывал, и тихо, про себя ругал буран, снег, небо и Михаила Денисова, из-за которого пришлось мерзнуть.

Перейдя реку, направились вдоль берега. Этот берег был не крут, но заметен рыхлым снегом, и им не хотелось лезть напролом. Саворин то и дело размахивал руками, согреваясь.

— Как бы не заблудиться, — проговорил тревожно Пряхин, оглядываясь и потирая озябший нос.

— Чего? — спросил Саворин и, найдя наконец пологий совсем берег, выбрался на поле. Здесь дуло еще сильнее, не видно было ни зги. Упругие снежинки, с шелестом прокатываясь по твердому насту, ударялись друг о дружку и сиротливо разлетались в разные стороны, и, казалось, говорили людям: вот как мы одиноки, вот как нам холодно. И, видимо, каждая твердая крупинка в отдельности жалобно стонала, пролетая с огромной скоростью в воздухе, и эта ее песня была печальна и грустна.

Они закурили. Как только остановились, буран будто с еще большей яростью набросился на них, слепя глаза, обволакивая вихрем снега, и каждый из них подумал, что в такую погоду лучше всего сидеть в теплом доме, лежать или пить чай, или смотреть телевизор.