На маленькой планете - [165]

Как только доложили, что цель поражена, дивизион сменил огневую позицию, отъехав от первой километров на пятьдесят. На новой огневой позиции, в грабовом лесу, нужно было рыть аппарель — земляное укрытие для установки.

Вначале копали в шинелях, так как было довольно холодно, потом копали в одних майках. Утром укрытие для установки было готово — четырехугольное углубление в земле с пологим съездом. И сразу велено было дивизиону сменить огневую позицию. Чмуневичев с сожалением и досадой покидал аппарель.

— Так, товарищ лейтенант, мы же целую, почитай, ночь маялись с ею? — не понимал Чмуневичев, оглядываясь на хорошо вырытое укрытие, обложенное дерном, замаскированное ветками.

— Мы работаем в условиях, близких к боевым.

— Так то боевые, а то вон сколько пота пропадает и как аккуратно сработано?

Послышалась команда. Офицеры и сержанты забегали. Солдаты спешно стали крепить лопаты, одеваться. Чмуневичев быстро сел на сиденье и подумал, что сейчас он не торопится, как раньше, а выходит все у него сноровистее. Сычев все еще натягивал шинель, а когда оделся, она вздулась на груди и спине.

Целую неделю лили дожди. Чмуневичев спал, покачиваясь на сиденье, и ему снились дожди, расползающаяся под тяжелой установкой грязная дорога, мокрые леса, поля, луга, низкое небо, покачивающийся рядом Сычев, и даже во сне ему хотелось спать, спать…

В воскресенье перестало дождить, а во вторник дивизион прибыл на зимние квартиры.

Приехали поздним вечером. В городке было необыкновенно тихо, чисто, пахло уютом обжитого места, осенью, и вечер был осенний, теплый и слегка туманный, а из репродуктора доносилась приятная, громкая музыка, чуточку радостная и чуточку грустная. Чмуневичев чему-то улыбался, чувствуя в своем большом теле, отдохнувшем в дороге, приятную ломоту, радостное ожидание бани, чистой постели; вспомнил, что, как только уехал на маневры, ни разу не подумал о корове, и ему стало смешно, когда снова представил, как она выбежала на плац, задрав хвост, и направилась к нему.

На маневрах Чмуневичев делал что нужно, что должен был делать, но себя будто не видел, не чувствовал, а вот сейчас сразу ощутил в самом себе другого человека, которому захотелось в баню, захотелось посмотреть на небо, полежать, и обо всех этих простых вещах думал с радостью, видел в таких, в сущности, мелочах что-то милое, будто баня, небо были живыми существами, с которыми ему необходимо побыть один на один.

Это легкое пьянящее чувство прошло не сразу.

Утром он с радостью направился в столовую. В столовой было чисто и пусто, гулко раздавались голоса солдат. Сычев сразу притащил миску добавки, поделился с Чмуневичевым. Чмуневичев почувствовал, как голоден, какой у него аппетит на горячую перловую кашу, остывший, но еще теплый в стаканах чай, и все что-то слушал и чего-то ждал, высматривал, глядя на солдат, на окна, которые светились от мягкого нежаркого солнца, на свет, невидимыми пятнами лежавший на длинных столах, на чистых полах и стенах.

— Рядовой Чмуневичев, на выход! — раздался голос уже поевшего сержанта Долгополова.

В коридоре стояла женщина в длинной черной юбке и плюшевом жакете.

— Заболела корова. Как только ты уехал, так она тут, через скилько-то дней захворала. Ветеринар приходил, а ничего не нашел. Мабудь, ты какое лекарство знаешь? — проговорила быстро она.

— Давно?

— Чего давно?

— Заболела когда?

— Вот погляди-ко, как придешь. Сержант отпускает. А уж чего такое с ею стряслось, ума не приложу. Ей-богу!

Женщина была в белом платочке и выглядела раза в два моложе, чем раньше, когда он впервые увидал ее. Она заторопилась к сараю, остановилась и снова проговорила:

— Уж чего такое, уж чего, уж не пойму ничего я.

Корова лежала. Услышав шум, она вяло посмотрела на вошедших. Как Чмуневичев и ожидал, сарай был сильно занавожен, на деревянном настиле набился толстый слой навоза, видно, он здесь лежал все лето. Все лето не выводилась корова на воздух. Это сразу определил Чмуневичев. Он зло поглядел на женщину, и столько в его взгляде было негодования, что женщина эту неприязнь ощутила сразу, засуетилась, хлопнула ладошкой корову.

— Вставай. Уж я старалась для ее, уж я не пойму…

— Да видно уж, кто тут старался, — грубо сказал Чмуневичев. — Нету у вас никакой любви к животине. Вижу. Глаза у меня не повылазили еще.

— Так я вить одна! — удивилась женщина и, понимая, что солдат обо всем догадался и точно определил, что корова почти все лето не выводилась на воздух, не знала, оправдываться ли ей.

— Одна? Оно понятно. А сама-то на улку небось хиляешь, а? Ходишь ведь? — Он вывел корову на улицу. — Ей, как и человеку, нужен свет да свет. Сама вот кушаешь каждый день?

— Кушаю, — тихо ответила женщина. — Так я ее до хаты водила, до себе. Ей-богу!

— «Кушаю», «водила»! — передразнил ее Чмуневичев, оглядывая на свету корову. Она похудела довольно сильно, бока впали, бурая шерсть обросла по бокам навозными катышками, ноги дрожали; она неотрывно глядела жалобными глазами перед собой.

У Чмуневичева зачесалось в переносице и повлажнели глаза.

XI

Сержант Долгополов собирался домой. Он по-прежнему сохранил свои привычки не в пример другим, был строг, взыскателен, аккуратен, но все чаще и чаще его сухое, слегка прыщавое на лбу лицо подергивалось грустью; он уезжал, но не мог так просто расстаться с солдатами, не так просто отвыкнуть от всего, к чему приходилось привыкать и, задумавшись, ходил по казарме, задумчив был и в столовой, только на строевых занятиях, забываясь, увлекался. Однажды он даже спросил у Чмуневичева о корове. Грустные люди всегда добрее и внимательнее. Чмуневичев рассказал обо всем.