«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [80]

Товарищ Кастро очень обрадовался, столкнувшись с такой искренностью в лице обыкновенного советского человека. Он еще раз пожал женщине руку и пожелал ей большого счастья в труде и личной жизни.

Затем, видимо, он решил, что настал черед мужчин, и хотел было осчастливить своей беседой Сашу Лейбмана. Но тертый профессионал переводчик, учуяв особенности исходившего от Саши амбре, закрыл его своим телом, одновременно подставив пред светлые очи меня, как наиболее подходящего из возможных собеседников мужского пола.

К этому времени вокруг нас образовалась уже небольшая толпа человек эдак в сорок, состоящая по преимуществу из мужеподобных особей в сильно нетрезвом состоянии.

Товарищ Кастро явно чувствовал обстановку, отчего любезно согласился на предложенную ему замену и с протянутой рукой обратился ко мне.

– Ну как вы поживаете? – спросил он меня с добродушной улыбкой уже утолившего свой первый голод великана-людоведа…

– Спасибо, очень хорошо, разрешите поздравить вас с праздником Великого Октября, – выпалил я без запинки, ощущая потной ладонью своей упругие волны энергии сакральных откровений, генерируемые уверенной рукой великого человека.

– Первого мая, козел, – поправил меня чей-то суровый голос из толпы.

– Ну да, то есть Первого мая… – в некотором смятении поправился и я, вслушиваясь в певучее лопотание переводчика и начиная ощущать уже неведомое мне доселе чувство духовного смятения.

На меня смотрели проницательные, но добрые глаза Вождя, и глаза соратников его, немного строгие, однако тоже добрые, почти ласковые. Один из кубинцев мне особенно приглянулся. Он имел огромную русую бороду «лопатой», чистые, как детство, голубые глаза и ласково добродушную улыбку сенбернара. По всему чувствовалось, что это и есть настоящий революционный романтик, хотя впоследствии Лейбман убеждал меня на примере своих многочисленных знакомых, что такой облик обыкновенно присущ инфантильным идиотам.

– Ну, а вы? Где вы были сегодня вечером? – спросил меня товарищ Кастро.

И в эту минуту, в это незабываемо-прекрасное, воистину упоительное мгновение, стоя рядом с замечательными людьми, целиком посвятившими свои жизни делу борьбы за освобождение своего народа от ненавистного ига американского империализма и местной коррумпированной олигархии, всеми фибрами молодой души ощутил я вдруг всю бездонность моего собственного прозябания в этом прекрасном и яростном мире, всю уничижительную постыдность помыслов моих и омерзительность тайных грез…

Почему-то вспомнилось мне опухшее свинообразное лицо Фадея и нос Лейбмана-папаши, с вопиющей очевидностью свидетельствующий о порочных наклонностях его владельца. И мне стало так горько и обидно, что только ценой нечеловеческих усилий воли заставил я себя, как некогда славный Маресьев, проглотить всю эту дрянь, а не броситься на широкую грудь вождя, чтобы извергнуть ее там вместе с потоком всеочищающих слез чистосердечного раскаяния.

«Какая же все-таки отрава этот «Солнцедар», – испуганной кошкой метнулась в моем воспаленном мозгу банальная до очевидности мысль, – или подмешали они в него чего?» И, сделав судорожный глоток живительного весеннего воздуха, я ответил уверенно и гордо:

– В кино я был, фильм смотрел о кубинской революции. Спасибо вам, товарищ Фидель Кастро.

Кубинцы еще радостнее закивали головами, Кастро еще раз дружески стиснул мою руку, переводчик сказал: «До свидания» и еще что-то обнадеживающее, и я ответил в том же духе… И вот уже они тронулись дальше и идут: уверенно, бодро, раскованно, улыбаясь и переговариваясь о чем-то на своем певучем языке.

– «Уходят!» – как молния сверкнула в моей голове шальная мысль. И было похоже, что не только у меня одного, но и у Лейбмана, и у остальных присутствующих. Потому что, не сговариваясь, интуитивно, как стая, повинуясь одному лишь звериному зову сердца – «Догнать!», бросились мы вслед за ними.

Уже на середине затемненной Манежной площади вокруг Кастро и его группы образовалась толпа человек в двести-триста, которая, сбившись в плотное полукольцо, молча, но непреклонно двигалась вместе с ними в направлении расцвеченной огнями иллюминации гостиницы «Москва». Шедшие навстречу многочисленные праздношатающиеся, сначала с удивлением приглядывались к нашему шествию, а затем меняли свое направление и вливались в толпу.

Иду.

А навстречу идут идиоты

идиот бородатый

идиот безбородый

идиот ноздреватый

идиот большеротый

идиот угловатый…[109]

Ритм и темп этому молчаливому шествию задавали кубинцы. Сам же Кастро, оказавшись вдруг по воле провидения вожаком чужеродного племени, сразу же вошел в свою новую роль и играл ее с упоением. Как истинный профессионал-революционер он вел нас из мрака бытия к светящимся вдали огням неведомого мира, не обращая ни малейшего внимания на то, что творится за его спиной – в самой толще народных масс. А там-то дела обстояли куда как непросто.

В первых рядах толпы, на почтительном, но достаточном для оперативного маневра расстоянии, шли коренастые «дяди» с суровыми сосредоточенными лицами, одетые в темные добротные плащи, и до неприличия трезвые. Другие, подобного им вида личности, диффузно распределялись в отдельных «стратегических» точках – для непосредственной работы в массах. По-видимому, ими получено было оперативное задание: поубавить боевой задор и разжижить и ослабить напор толпы – «чтобы не ломились, как бараны, стеной», а, по-возможности, и рассеять ее.