На лобном месте. Литература нравственного сопротивления, 1946-1986 - [159]

Однако это не ослабило потрясения от первого ареста. Когда «люди с протокольными мордами» заперли Андрея в пропахшей мочой камере отделения милиции, вспомнился ему разлив рек под Смоленском; он несколько километров «шел босиком по залитым водой лугам и, вспомнив это, — пишет А. Амальрик в своей книге «Нежеланное путешествие в Сибирь», — очень остро, как никогда потом, ощутил свою несвободу».

В ссылке его спасает неприхотливость и чувство юмора, нередкое и в его книге о ссылке. Заставили его пасти коров на кобыле Егорихе, о которой он вспоминает с ужасом. Все коровы топали дисциплинированно, а одна, строптивая, все время норовила свернуть в поле. «Так я понял, — заметил Андрей, — насколько вождям ненавистен индивидуализм, даже не сопряженный с активным протестом… Все время держала меня в напряжении эта корова, не желавшая идти в стаде…»

Андрея Амальрика, передавшего после ссылки за границу свое исследование о годах советского режима, долго не судили, — это дало основание нескольким газетам на Западе («Вашингтон Стар» от 26/XI 69 г. и др.), журналу «Шпигель» (от 16/3–70 г.) утверждать, что Амальрик — подсадная утка, агент КГБ.

Думаю, что это была хорошо продуманная и часто повторяющаяся операция КГБ — опорочить человека, книги которого получили на Западе широкую известность.

Очень раздражала КГБ эта книга! И не без оснований.

Андрей Амальрик первый и по сути единственный в СССР профессионально и убедительно обозревает различные оппозиционные направления в России. Он не преувеличивает своего значения, заявляя не без юмора, что его статья (свое исследование он скромно называет статьей) представляет «во всяком случае для западный советологов уже тот интерес, который для ихтиологов представляла бы вдруг заговорившая рыба».

Андрей также первым публично заявил о существовании «культурной оппозиции», как он ее называет. Об эволюции самиздата от художественной литературы к документу. К бесспорно точному документу, который на этом этапе деградации официальной идеологии может сказать неизмеримо больше, чем любой художественный вымысел.

Именно самиздат, совместно с «культурной оппозицией», и подготовили почву для появления демократического движения.

Начало исследования А. Амальрика безошибочно.

Много ли людей участвует в демократическом движении? Исследователь, проанализировавший рукописи самиздата, подписи под письмами протеста и прочие документы, полагает, что более тысячи человек. Всего только…

Даже если иметь в виду, что автор не смог учесть еще несколько тысяч диссидентов, разбросанных по России, то и тогда ясно: демократическое движение — это движение городской интеллигенции, лишенное пока что, за редким исключением, всякой опоры в народной толще.

Уж как искала власть — после расстрела рабочих в Новочеркасске — «заводил» среди интеллигенции или студенчества! Не нашла. Пришлось — впервые за многие годы — судить и расстреливать как «заводил» самих рабочих, говоривших обличительные речи, которые, увы, так и не попали на Запад.

«Экономические» волнения, подавляемые с жестокостью, с которой подавляются разве что восстания в лагерях, увы, никакого отношения к политическим протестам демократического движения не имели.

Потому его и разгромили быстро, упрятав в лагеря одних, выкинув за границу других.

Какие идеи были противопоставлены инакомыслию?

Андрей Амальрик точен в самом важном своем утверждении, которое, как я убедился, почему-то трудно и неохотно осознается левым движением Запада, в своей основе искренним: на стороне СССР, на стороне террора нет идеологии.

Подумать только: распространяя влияние на все части света, от Кореи до Кубы, партийная элита СССР не может выработать никакой идеологии.

Партийная элита, справедливо замечает Амальрик, захватив власть, превосходно умеет удерживать ее в своих руках, но — ради какой цели?

«По-видимому, мы уже достигли мертвой точки, — заключает Амальрик, когда понятие власти не связывается ни с доктриной, ни с личностью вождя, ни с традицией, а только с властью как таковой…»

Безыдейность режима беспокоила и сам режим. Необходимость в какой-то идейной базе и привела к упрочению идеологии великорусского шовинизма, поднятой еще Сталиным как знамя.

Идеология эта нашла отзвук и в народе: народу всегда были понятны идея силы и идея справедливости. Однако идея силы гипертрофировалась, приняла формы уродливые, чванливые; идея справедливости всегда носила в России характер своеобразный: в России нет и не было традиций уважения прав человеческой личности. «Понимание… что личность человека (сама по себе, а не только ум, образование и пр.) представляет какую-то ценность, — это дико для народного сознания», — пишет Амальрик, перекликаясь с записками Валентина Мороза почти буквально. Он объясняет причины этой вековой «дикости», — его наблюдения подтверждены и трагическими событиями в Чехословакии, воспринятыми большей частью советского народа как нечто само собой разумеющееся.

Объяснения А. Амальрика известны. Я отсылаю читателя к его книге.

Остановлюсь лишь на взглядах историка, которые привели его к выводам крайне опасным.