На линии - [91]

В обеденную духотень посланные оставили Сухореченский форпост, держа путь на разбитую в двух верстах кибитку. Рядом с сотником держал коня султан Абдулмукмин.

— Мой правду знает… Верь, сотник, — нашептывал он Свиридову о том, что ему известно доподлинно, что в бумагах Биккинина есть письма от Юламана.

— Спросим, — вяло, лишь бы его оставили в покое, отдакивался Свиридов.

— Крепко спроси. Татарку берегись, хитра.

— Скажут, — опять без интереса отзывался сотник.

Обогнув аул, султан Абдулмукмин вывел команду к жилищу письмоводителя. Никто к ним не вышел, но по тому, как колыхнулась закрывавшая вход занавеска, жены были в юрте. Свиридов повернулся к сопровождавшим его казакам:

— Не отлучаться никуда. Сунетесь в аул — пеняйте на себя, — пообещал сотник, исчезая вместе с султаном в дверях юрты.

В глубине, стоя на большом прямоугольном ковре, встретила их стройная, высокая женщина. Еще кто-то мелькнул к стопе одеял в правом от выхода углу.

— Скажите ей, чтобы принесла бумаги мужа и собиралась сама, — Свиридов догадался, что перед ним жена письмоводителя, татарка Альфия.

Султан перевел. Альфия достала маленький сундучок, заглянула внутрь, снова защелкнула на ключ. Хотела было убрать, но султан бесцеремонно забрал.

— Спросите у нее, — снова обратился к султану сотник, — имеет ли что сказать к изобличению мужа?

Выслушав вопрос, женщина твердо покачала головой.

— А это кто? — Свиридов кивнул на выглядывающую из-за одеял молоденькую девушку с миловидным азиатским лицом.

Альфия отвернулась, презрительно поджав губы.

— Егор Терентьич, — позвал сотника заскочивший в юрту Кирилл Колокольцев, один из казаков, взятых с собой Свиридовым. — Ордынцы копятся!

— Хотят-то чего?

— А бес их знает. Толкутся. Поразогнать?

— Оставьте пока.

Когда сотник и султан вышли, вокруг кибитки действительно грудилось порядочно народу. К удивлению сотника, султан отомкнул сундучок и, зажав в руках неровно торчащую листами пачку бумаг, поднял ее над собой:

— Это худые дела Биккинина! Если не удалить его… Пусть пограничное начальство заберет его! Люди, останется он — не счесть вреда. Кто, как не он, виновен в захвате от нас в нынешнем году стольких аманатов?! В нем, в нем причина зла!

Свиридов, не понимая, к чему призывает султан, покручивал ус. Однако, приметя волнение народа, оборвал султана:

— Не наше дело балакать. Едем, начальство разберется. Татарку усадили? Так, хорошо.

Видя, что казачий отряд собирается в обратный путь, стали расходиться и киргизцы. Посмотрев на товарища, Шушмякин завозился с подпругой. Замешкался и Колокольцев. Приостановившейся команде махнули:

— Догоним!

Подождав, пока пыль спрятала последнего казака, а возле кибитки письмоводителя задержались одни голопузые мальчишки, казаки грянули в юрту. Вылетел, пробившийся сквозь войлок, резко заглушенный женский вскрик. Потом возня и сопенье слилось с потасовкой маленьких драчунов возле юрты. Потом, откинув вбок кошму, вышел, держась за выбитый глаз, работник письмоводителя. Потом еще раз вырвался взвизг.

Ежегодно войсковой атаман делал личный смотр казакам. Приезд на Новоилецкую линию был вызван многими причинами.

Углецкий ступал мелко. Нога следовавшего за ним Аржанухина беспрестанно зависала в воздухе, и, только отдав ей полное внимание, есаул избегал снять с атамана сапог. Да и то чуть было не налетел на спину Углецкому, когда тот остановился напротив казака-татарина.

— Хотя б засучил, Аника-воин, — атаман концом трости, которую в последнее время стал носить вместо потяжелевшей сабли, повздергивал спускавшиеся за кончики пальцев рукава халата.

Казак улыбался, явно польщенный вниманием атамана к его долгополому халату. По-русски он понимал плохо.

Углецкий оглядел всех разом. В строю пестрели халатами не одни татары и башкирцы, наряженные на Новоилецкую линию из дальних кантонов. Имели на плечах сей род одежды и многие коренные русские казаки. Углецкий горько вздохнул и засеменил дальше. Собранные в строй казаки, как летней стражи, так и заселяющиеся коренным образом на Изобильном Чесноковской и Красноуфимской станиц, кто в замятых полукафтаньях и пыльных шароварах, кто в халатах, подтягивали стойку — снова, размякая лишь золотой мундир, проходил атаман к очередному в строю. Ввинтив каблук у последнего, он неожиданно живо обернулся. Кто-то показывал кулак, Углецкий опешил, подался назад и остался на месте только благодаря вглубившимся в красный суглинок каблукам. Сообразив, что кулак адресован не ему, а расхлябанной кучке башкирцев, Углецкий поманил казака и таким лихим ударом сбил с него шапку, что, поднимая ее, тот еще отмахивался от заполонившего уши звона.

— Довольно с меня. Распускай! И пойдем, Степан Дмитрич, дашь испить чего-нибудь — упарился.

Махнув казакам расходиться, Аржанухин повел атамана к продуваемому ветром балагану.

— Служишь ты, есаул, сносно… Однако, Степан Дмитрич, подан на тебя рапорт… Чья рука, поди ж, догадываешься? — Углецкий вяло ковырялся в принесенной заедке к квасу, первую кружицу которого осушил залпом.

Аржанухин кивнул. Он был спокоен, только нет-нет да и потирал кончик носа.

— А знаешь, так и обскажи истину! — неожиданно вспенился Углецкий. Соскочив с лавки, он с таким напором вкопался перед есаулом, что тому пришлось вжаться в плетень. — Джанклыча отпустил? Так. Ну.