На линии - [89]

Вскоре после отъезда хорунжего Биккннина и купца Шахмирова в Оренбург Аржанухин получил предписание задержать Джанклыча. Степан Дмитриевич уже понял весь нехитрый ход письмоводителя: с одной стороны, тот объявляет Джанклыча сообщником разбойника Юламана, а с другой, разгласив об этом по линии, предупреждает его об опасности выхода на нее. Уже зная, что в аулах Юламана между Биккининым и Джанклычем и султанами в выручке есаула Падурова возымело верх тщеславие, Аржанухин верно рассчитал, став всюду говорить, что виновником в исчезновении урядника Плешкова считает Биккинина, так как между ними многажды происходили столкновения. Так все и вышло.

Давно уже Джанклыч, попадая на форпост, не расхаживал с такой беззаботностью, как в этот раз, когда слух о его причастности к высвобождению есаула Падурова обратил на него любовь всей кордонной стражи. Карие глаза киргизца не хватали по сторонам, а лениво впитывали поклоны встречных казаков. Размякший в предвкушении приветствий находящих на него двух рассыпинских казаков Понявкина Семена и Махина Степана, еще днями обзывавших его собакой и гнавших взашей, Джанклыч подбоченился отшагать мимо поважнее. Гордо вскинул подбородок и… оторопело крутанул головой, обретая реальность вместе с болью в правой кисти.

— Ай-яй-йй! — взвыл он, скручиваясь под бороду ухватившего его Понявкина.

— Тсс-с… Зачем шумишь? Пойдем рядышком, кунак, — казак весело гыгыкнул и для пущей убедительности, чуть поджав, отпустил.

Махин же, подойдя с другого бока, с змеиным вызвоном вымахнул из ножен его кривую саблю и ударом сапога в голень заставил киргизца извлечь и отдать нож.

— Так-то спокойнее… всем.

Как и было им велено, казаки повели захваченного киргизца к форпостному начальнику. Джаиклыч, хотя подчинившись, шел с гордой осанкой приглашенного. Тщательно запахнутый халат скрывал пустые ножны.

Отведя киргизца к командиру Буранного форпоста, полковому хорунжему Кленину, казаки разошлись по своим нарезам. Понявкин, дом которого пощадили оба рассыпинских пожара, уже под крышу перевез и поднял его на новом месте и последние дни покрывал его соломой. Хорошенько отпив из поданной женой корчаги с простоквашей, Понявкин принялся крутить пучки, распевая любимую песню:

Что не черные, эх, вороноченьки

Солеталися, солеталися.

Что молоденьки, эх, казаченьки

Соезжалися, соезжалися.

47

На самых подступах к позднему июльскому вечеру, около пяти пополудни, форпост забирала зевотная тишина. Покойно похрапывал хорунжий Кленин. Без дерганья наливались приятной тяжестью веки подчиненных обитателей Буранного. К этому времени стихал ветер. Бабочки дольше передыхали, а перелетая с цветка на цветок, по-иному окрашивали воздух их белые, желтые, темно-пурпуровые крылышки. Не пустой, особо густой остановилась тогда тишина. Слушая ее, начинало казаться: вот-вот поймешь что-то очень главное — только сумей войти, не нарушив единства. Сумей приложить свой звук. Никто не думал, зачем так. Так было всегда: рождались созвучные души, узнававшие себя в дереве, слышавшие в порыве сухого, степного ветра, совсем не отражением видевшие себя в светлых волнах Яика, Илека, самой последней пересыхающей в лето речушки; и также которые оставляли тело, так и нс заглушив щемящей тоски своего объявления на свет божий, всего своего обособленного человеческого века. Не отыскав единения с жизнью, они пугались смерти. Но так было и будет.

Въехав с недогороженного задка, Евтифей Махин с трудом слез с коня, потер занемелую стариковскую спину — целый день в седле. Заслышав шум, выбралась из шалаша жена его, Устина. Как раз с красной стороны прошел на двор младший Махин.

— Степка, шельма, куда уволокся? — Евтифей с силой толкнул за собой калитку на задний двор.

— Киргизу с Понявкиным цапали, — улыбаясь, ответил Степан, останавливаясь возле матери.

— Лезете все, — буркнул старший Махин, стягивая через голову рубаху.

— Мы че? Кленин велел.

— Кленин… Нехай кордонниками обходится. В другой случай прицепит с чем — льготой отскажись. Понял?

— Ну, чего, понял. А сам-то охотой носим?

Старший Махин так глянул на сына, что тому разом отшибло спрашивать. Перемолчав сования, за которое мальцов шлепают по губам, Евтифей заговорил:

— Были с Уразаевым на озерке одном. Самосадки — пальца на два лежит. Хлопотать станут для нас ее. Пока ж поди отвяжь с Рыжего мешочки.

— Че ж, старый, а я гляжу, загвоздался в чем или уж в живую соль запотел… Дождешься, опять поясница вступит, таскаешь за силу, — Устина, начавшая сильно стареть в последние годы, уже бросила в корыто тяжелую от пота и просочившегося на рубашку с мешка соляного отжима, ушла к бочке с водой.

— Не злобься, мать. Годки наши и так сварлюг с нас мажут.

Едва прознав, что между Озерским и Новоилецким форпостами, против половинного пикета, есть на озере соль, Аржанухин командировал туда хорунжего Уразаева, который и прихватил с собой нескольких казаков из записавшихся на коренное жительство. Среди них и оказался Евтифей Махин.

Своим порядком Уразаев донес, что озеро, на котором осела соль, по его измерениям, от реки Илек в четырех верстах, среди барханов, солонцеватое. В окружности четыре версты, и, как стало известно, на сем озере соль осаживается не каждое лето, а через несколько и только тогда, когда бывает засуха и нет дождей, которых нынешним летом здесь совсем, с самой весны, нет.