На линии - [93]

— А на кой ж посылать, когда и дождаться но чаете?

— Обвык. В нашем дело пока фарт — торгуй!

Луке было удивительно. Впрочем, и в его родной Сакмарской станице выходил в поле пахарь и сеятель, а когда колосилось поле, он уже лежал в гробу! Случалось и так.

Ружейников приехал в Илецкую Защиту к Епанешникову. Сейчас он увидел его с Созынбаем. Киргизка только что выпустили с гауптвахты, и он заехал проститься с магазейн-вахтером перед отъездом в степь. Ружейников подошел к ним:

— Твои ордынцы опять извели человека. Народ ваш сварил Плешкова в котле и съел, — Ружейников прямо смотрел на киргизка и, пожалуй, готов был сцепиться с ним и на деле.

— Народ не убивает, Лука, — тихо произнес Епанешников.

— Я убивал, но теперь скорее моя рука отсохнет, чем тронет русского, — отвел глаза Созынбай. Страха в них не было.

Прямо на них неожиданно вышел Пологов. Остановился, повернул к комендантскому дому.

— Говорят, ваше благородие, — Пологов почти не смотрел на майора Юркова, словно боясь обмануться, — говорят, будто бумага есть об желающих на церкву жертвовать?

— Ты что ж, желаешь?

— От других не отстану.

— Пока вот, — комендант позвякал банкой с одним грошем. — Народ на Новоилецкой больно святой, не торопится. А тебе к спеху, выходит?

— Православные мы, ваше высокоблагородие. Православные, — уклончиво пробурчал казак.

Жара наступала в полдень, до вечера загоняя людей, вольных распоряжаться собой, в прохладу.

Сегодня же распекло с утра. Даже отставной казак, выполняющий при канцелярии Корпуса обязанности дворника, махал метлой ленивей обычного. В бороде его поблескивали скатывающиеся с лица капельки пота, н поглядывал на окна и ругался, но служба оставалась службой. Вот уже неделю Военный губернатор проводил и полуденный зной у себя в кабинете, а значит, и всему быть своим распорядком. Отставив метлу, казак черпнул ведро из пожарной кадушки, пошел побрызгать на столетнюю пыль.

Душно было и в кабинете. Закрытые окна не сдерживали ни пекло, ни мух. Генерал пребывал в растерянности. Из Петербурга на его имя звучало явное неудовольствие. Эссен уже грозил запечь Струкова на гауптвахту, грозил разжаловать, но заваренная полковником каша уже убежала за край.

— Напомните, подполковник, — обратился Эссен к адъютанту, — кажется, предместник мой писал что-то Алексею Борисовичу Куракину об этом негодяе Струкове?

В папке адъютанта были подобраны выписки из донесений князя Волконского министру внутренних дел Куракину. Последние дни он часто раскрывал ее.

— «…Все предположения его основаны менее на пользах казны и усердии его к службе, сколько скрыты в них собственные виды самого г. Струкова, — бесстрастно читал адъютант. — Предложения его представляют, во-первых, чтобы под предлогом столь обширного дела уклониться от должности, коею и без того он во все время бытности здесь не занимался никогда; во-вторых, поставив себя от местного начальства независимым, иметь время заниматься собственными делами и вычетами, по заведениям столь же мечтательным, сколь и настоящее предложение о перевозке соли; в-третьих, главная мысль, чтоб, приняв исполнение представленного плана на свое имя, вступить после в связь с капиталистами. Затем нельзя ожидать другого действия, по неимению ни людей, ни капитала у него, как под руководством капиталистов и на их же коште.

Впрочем, предоставляю времени, последствия коего сами собою покажут истину моего заключения. В свое время увидеть можно будет также и то, с какою удобностию совершатся перевозки соли на Самару и в особенности заселение предполагаемого пути и какие тогда издержки со стороны правительства как по сему заселению, так и для исправления и приведения в лучшее состояние вновь полагаемого тракта. Умалчиваю я уже о том, что последует с жителями линейными…»

— Довольно, подполковник, оставьте мне это.

Радужных мыслей у военного губернатора не прибавилось.

Из письма П. К. Эссена министру иностранных дел К. В. Нессельроде

«Милостивый государь

граф Карл Васильевич!

О случающихся на здешней линии происшествиях уведомляя каждый раз г. начальника Главного штаба Е. И. В., долгом поставляю по важнейшим из оных препроводить при сем с последнего отношения копию к Вашему Сиятельству. Из нее изволите усмотреть, что на Новоилецкой линии и оттуда вверх по реке Уралу киргизцы не перестают производить наглости.

Усугубления старания линейной стражи не допускать их до перелазов через линию и всякая осторожность против сего остаются тщетны… Когда же успеют они сделать добычу, то спасаются на лучших лошадях своих прямо. в отдаленные свои улусы, куда линейные войска пуститься за ними не смеют без предварительного разрешения, будучи ограничены в преследовании хищников только на один день пути. Между тем сии последние, оставаясь без наказания, делаются и более дерзкими против линии. Чтобы предпринять поиск за сими нарушителями спокойствия, мне надлежит в том войти с представлением к Высшему правительству. Пока получу от оного разрешение, ордынские хищники перекочуют в другие неизвестные места. Я испрашиваю, дабы мне разрешено было во всякое время посылать в степь военные отряды…»