На линии - [65]

Тем временем выехали на сглаженный ветром и дождями гребень. Отсюда увидели, как внизу воровская партия добралась до спрятанной в поросшем вдоль изгибов сохнущего ручейка кустарнике подставы. Не выпуская из рук поводьев, киргизцы перескочили на заводных и, простукивая по свежим лошадиным бокам пятками, потянули за уздцы потных, с оставшимися на спинах пленниками, коней. Облегчившись, они с ходу взяли у казачьей команды версты три переду.

— Гаси! — останавливая готовых сорваться в лощину казаков, произнес Плешков. — Потянем теперьча за шляхи.

— Чего только выудим… — не очень весело отозвались казаки.

На виду аула казаки подняли коней наметом, шально наезжая на крайние юрты. Завозившиеся в пыли ребятишки, прыснув в стороны, все же цокнулись с конскими копытами. Казаки поленились выругаться. Лишь обернувшийся Антип Бурков погрозил плетью вершковому карапузу, поливавшему вослед желтой струйкой. Навстречу казакам аул выпятил пустоту. Только из-под казанов кое-где завивался кизячный дымок. В ходящем недалеко от кибиток табуне Плешков заприметил блестящих потной шерстью коней. Оставшись в седлах, казаки наблюдали, чтобы воры не выкрались из юрт позадку и не утекли. Плешков знал, что все обитатели аула, включая и старшину, прильнув к прорехам и щелкам, следят за ними. По тишине Плешков уже догадался, что аулу есть за что бояться.

— А ну, хва баловать! Ступайте под глаза! — привстав в стременах, выкрикнул урядник, стараясь блеснуть суровым взглядом в каждую оглазастанную дыру.

Будто подсточная кадушка, переполнившись последней каплей и потекши за край уже без всякого разбора, сперва в понизовом месте, в щербинках, а потом, питаемая скатывающимися с крыши потоками, вытекая через весь край, так и оклик Плешкова, вроде последней капли или порыва ветра, выдул из укрытий сперва матерей пошибленных казаками киргизят, а когда ребятишки, скуля, поджались в юбки гладящих их женщин, стали раздаваться и голоса мужчин:

— Плешков?

— Урядник Плешков!

— Это бакаул, не бойся!

— Выходи! Выходи!

— Достым Плешков! Друг наш приехал! Он не обидит, — успокаивались киргнзцы, образуя группки у дверей своих юрт. Их настороженность и нервность делала их похожими на стайки сусликов возле своих холмиков.

— Будь нашим гостем, бакаул!

— Пойдем ко мне в юрту.

— Нет, в мою. Она просторней!

— А у меня свежей кумыс, бакаул!

Аульцы хорошо знали Плешкова и верили ему.

— Это мой гость! — всем видом показывая, будто только услышал о наехавших в аул казаках, взбросив рукава красивого бухарского халата, из которых торчком высунулись сухенькие ладошки, произнес старшина. — Прошу тебя, зайдем в кибитку!

Сбоку от юрты послышалась возня. Дернувшиеся к шуму глазенки аксакала потерялись в морщинках, словно вовсе сбежали с лица. Скосив глаз, Плешков за овалом юрты увидел своего казака. Харитон Яковлев, пужнув конем, рвал из рук старухи медный таз. Из последней возможности цепляясь за свою вещь, киргизка подстанывала, боясь стратиться на крик. Наконец казак осилил. Заулыбался. Глянув внутрь таза, поскрябал ногтем по стенке.

— В юрте прохлада, бакаул, — старшина, как положено обычаем, сам приподнял войлок, завешивающий вход, распахнул дверки и, чуть подавшись вперед, пригнув спину в поклоне, остался ждать. Это обычай киргизцев. Уходя же, гость сам прикроет за собой дверь. Старшина был по-прежнему приветлив, лишь седые волосы его бороды помялись в кулаке, захватанные нервничающей рукой.

Бросив взгляд на присевшую в пыль старуху, затянувшую на лицо подол юбки, погрозив уже забывающим о нем казакам, урядник Плешков зашагнул в сумрак юрты, освещенной косым лучом, бившим сквозь круглое отверстие вверху, — тундык был полностью отброшен. У задней стенки, чуть задев солнечный столб платьем, скользнула женщина.

— Саламатсын ба? — поздоровался Плешков.

— Это Улжан, моя новая жена. Видно, скоро сложит надо мной каменную грядку. Теперь молю, чтоб подрастала скорей… Сорву поцелуй, а там пусть, — довольно объяснил старшина, с удовольствием заметивший, что урядник оценил свежесть приобретенной девочки.

— Девочка совсем, — Плешков не хотел этого говорить, и слово вырвалось против желания, когда засмотрелся он в глаза непуганому зверьку.

— Не то беда, что она мала, — я больно стар. Уж, видно, последняя.

Встретившись с мигнувшими, как дно колодца, глазами девочки, Плешков отвернулся, дав слово больше не поворачиваться в ее сторону.

«Поди, то ж чувствует, а то как жалючи зыркает, — подумал Плешков и не удержался, закрутил ус. — Видать, купил дите у нуждой задавленных. Обычное дело у них».

— Улжан, красавица, угости гостя, — мягко попросил старшина.

Плешков давно знал аксакала и впервые слышал такую ласковость в голосе в обращении к женам. Сейчас он даже трех других своих жен отправил жить в другую кибитку. Они приходили убраться, приносили кумыс, варили обед и шипели на девчонку.

Садясь на ковер, аксакал пригласил сделать то же самое и урядника.

— Теперь в степи мало значит седая борода. Редки в степи аулы, где, как в моем, уважают мудрую старость. Всюду правят шелковые халаты, бессильные сосчитать своих овец.

— Аксакал, твоя мудрость всегда отзывалась во мне уважением. За ней и приехал.