На легких ветрах - [16]

Он обошел вокруг кузова, деловито проверил надежность веревочных узлов на брезенте, который прикрывал груз, деловито пнул ногой задний скат. Достал из-под кузова резиновое ведро и властно потребовал пальцем Лешку. Тот подошел…

В цыганистых глазах Орлика сквозила насмешка. Он оглядел Лешку с ног до головы и, прицокнув языком, сверкнул золотым зубом:

— А я что говорю? Салажонок! — воскликнул так, будто Лешка себя назвал салажонком, а он лишь подтвердил это как факт, и продолжал: — Вот ведро, вот радиатор! Быстро за водой. Нога здесь, другая у речки. Усек? Тогда — вперед! Я в столовой.

Не успел Лешка возмутиться и швырнуть дурацкое ведро Орлику под ноги, как тот играющей походкой зашагал к столовой. Он не сомневался в том, что все будет сделано, как сказано.

А Лешка все стоял с резиновым ведром в руках, пока не заинтересовался незнакомым ему двигателем КамАЗа.

Изучая двигатель, он ни на секунду не забывал о столовой — дверь как закрылась за Орликом, так не открывалась. Вскоре его охватило беспокойство: ну и Настя… Ну и сиротка…

А может, сходить туда, воды вроде попить?

Тут дверь с треском распахнулась, и, вращаясь вертушкой, вылетела из нее граненая кожаная кепка. Лешка знал, в каких ситуациях вылетают здесь головные уборы, и вмиг беспокойство сменилось злорадством: так ему, так! Молодец Настя!

Хлопнула дверца, машина рванула с места и… только пыль да бензиновая гарь остались от Орлика.

Лешка торжествовал. Теперь он наверняка придет вечером на кладбище, потому что наверняка придет Настя.

Он сегодня немного взбалмошный, хочется куда-то спешить, что-то делать, но день и не думает сматывать удочки, а от Настиного дома с корявой лавочки манит знакомая старушка:

— Подойди-ка, парень… Вижу, что торопишься. Молодые старых обходят, некогда им нынче, да и нечего с нас взять-то, со старых.

Лешка подошел, и та ухватила его цепко за рукав:

— Может, и старые умное слово знают.

Лешка заскучал: «умное слово» растянется теперь на полчаса. Старушки молчат так молчат, а если прорвет — не остановишь.

— Покороче, бабушка, а то мне…

Старушка сердито цыкнула:

— Не будь тороплив, будь памятлив. Может, видел когда вихряки в степи? Того дня один сюда налетел, двух цыпляток унес, чтоб ему покоя не было.

Лешка видел эти вихряки — степные смерчи — и слышал от других, как однажды в этой степи пронесся такой силы смерч, что закрутил и унес в поднебесье грузовик вместе с шофером. И потому, наблюдая даже издали за невеликим смерчем, он всегда испытывал панический страх, какой испытывали допотопные граждане, наблюдая первый огонь.

— Налетит на человека, — продолжала старуха, — закрутит, весь покой из него вытрясет в мешок. А человеку беда. Порченый он, но не понимает, что творится с ним. А все куда-то его тянет, гнетет, места он не находит. Кто начинает что-то искать, кто изобретать, вон, как стебанутый Жора — того тоже вихряк крепко покрутил, а третий сам не знает, что ему не хватает, за собственной тенью гоняется.

На то рассказываю, что не знаю, как ты, а Настя наша такая же. Еще дитем ее вихряк до того козла протащил. Стала я после примечать, что не так она растет, как все нормальные дети. То бегает хихикает целый день, а то забьется в угол и притихнет, как мышка…

Лешка мало вникал в болтовню старушки, но когда она коснулась Насти, напрягся и замер: здесь каждое слово имело для него глубокий смысл. Даже не сами слова о Насте, а только их звуки складывались в замечательную музыку.

— Так стала я примечать, что ты у нашего двора часто без дела шлендаешь, — водянистые глаза старушки выжидающе глянули в самую его душу и смутили.

— А правда, что Петруха разводится с Настей?

Вот уж действительно: плюнешь — не проглотишь, молвишь — не воротишь. Со всеми потрохами выдал себя Лешка. Но старушка осуждать его не спешила:

— У них по семь пятниц на неделе — как расходятся, так и сходятся, только тебе от этого никакого проку. Толкую ж битый час — порченая у нас Настя. Сегодня так посмотрит, завтра по-другому, а ты останешься с носом. Молодой да красивый… Будет еще у тебя всяких и разных девок — хлопот не оберешься. Плюнь на нее и разотри и иди своей дорогой, — старушка сурово поджала морщинистые губы. — Или шторы у тебя на глазах? Не видишь, ребенок у нее, муж, какой-никакой, а законный, богом даденный. Ей с ним жить.

— А как же Орлик?

Бедная старушка лицом переменилась. Затопала ногами, засучила тщедушными кулачонками, как гусак, злобно зашипела:

— За Орлика Насте ответ перед богом держать. Я не раз ей о том говорила. А ты если под окнами появишься — вилами запорю!

Злоба так и клокотала в старушке, будто трясучая на нее напала. Лешка боком, боком и за угол.

«Почему все всполошились? Ведь ничего нет, — недоумевал он, а сердце кричало: — Есть! Есть он, и есть Настя. А это главное».

Мысли вихрились, и казалось порой, что он обитает не в реальном мире, где сырость от близкой речки мешается с горячим духом железа, где суетятся в бригаде люди, а в неразгаданном сне, где все ново, необычно, и оттого сильно колотится сердце — что-то будет…

А было все просто: молодой организм требовал новых ощущений и отыскивал их во всем: в дяде Васе, в Петрухе, в необычном для свежего глаза ровном пространстве степей и, конечно, в Насте. Во всем том, что составляло в этот момент Лешкино бытие, которое, как известно, определяет сознание. Эти ощущения оседали в его душе на долгие годы, как оседают они, наверное, в душе каждого человека в юности, чтобы поманить потом своей первозданностью издалека — а помнишь?