Но недолго классу был потехой, общий смех рукой остановил, этот стал жизни важной вехой, что ему Спаситель подарил. Стал тот день подобием допроса, стал тот день подобием суда, и совсем как будто бы без спроса повела Спасителя звезда.
Дева Маша – или же Мария – местной школы местная звезда, на него как будто бы на Вия показала пальчиком тогда.
«Это он, – она сказала, – сделал, это он один у нас такой, где-то спертым раньше белым мелом стих писал под школьной он доской. Это он назвал меня глупышкой, когда я стереть хотела то, и толстенной русского он книжкой в меня кинул просто ни за что. Это он углем писать придумал, это он измазал две доски, когда был однажды день угрюмым со своей он с легонькой руки. Это он на праздник спер все розы, заменив картинкой их своей, – и, объевшись будто бы глюкозой, говорил, картинка что живей. Это он зажечь пытался елку в нашем классе прямо в новый год, говоря, что мало в елке толку, но не каждый тут его поймет. Это он ту крысу на веревке положил пред входом в новый класс со словами, полными издевки: «В крысы год встречает она вас». Это он сказал, что я смешная и себя не знала никогда – но одна я умная такая, он невежей будет же всегда».
Ее видеть, право, надо было, ее слышать, Маши эту речь, так глазами всем она светила – что, казалось, может и поджечь. Умный враг, учитель физкультуры, доверял той девочке всегда, от своей доверчивой натуры он не знал всей правды никогда. И Спаситель был распят повторно, перед классом был по попе бит, было то противно и позорно, но судьба Спасителя хранит. Его друг тогда пред классом вышел, на себя вину свою принял, и в тот день, пожалуй, каждый слышал, как он Машу в фальши обвинял. Обвинил учителя он злого, что тот верит клеветным словам, и сказал, что, право ж, то не ново, что никто не судит по делам. Грустный враг, учитель физкультуры, он не знал, что даже и сказать, от своей смущенной от натуры он забыл другого наказать. Он просил в тот день у них прощенья, перед классом всем то попросил, и с святого их «благословенья» даже сам площадку всю помыл.
С того дня Спаситель стал героем и святым он мучеником стал, но, друзья, от вас сие не скроем – лет за десять сан его достал. Разве в сане, право, люди дело, разве нужен он, чтобы спасать? Назовем Спасителем мы смело лишь того, на сан кто смог нассать. Только тот, отбросил кто медали, только тот, кто начал помогать низачто, за что-бы-им-не-дали, только тот не будет почивать. Не уснет он от хвалебных песен, и его ты не боготвори, целый мир подобным будет тесен, ведь огонь живет у них в крови.
Наш Спаситель вырос вскоре тоже и прошел в последний даже класс, быть героем долго ведь негоже, быть героем стоит лишь на час. Было много разных столкновений, было много страннейших забот… в институт, вперед, без сожалений, наш Спаситель скоро уж пойдет. Он познал, что может сделать слово, понял он, что слово словно меч. Может, что сражение не ново – словом будет головы он сечь.
Десять лет каких-то миновало, десять лет упорства и труда… что с друзьями школьными уж стало – не узнает, может, никогда. Может, кто-то стал еще любимей, хоть один, возможно, и расцвел, и один, быть может, выпал в иней, и ушел уж кто-то на костер. И, возможно, кто-то стал мудрее, и, быть может, кто-то стал живей, кто-то жить торопится скорее, кто-то жить старается правей. Сделал он, что было в его силах, – и он спас от глупости себя, и мочил он сам себя в сортирах, чтоб пройти страдания поля. Чтобы выйти к мудрости и свету, и пройти пустыню под дождем, полюбить, быть может, всю планету, и познать, что вечно мы живем.
* * *
И пришло то время золотое, в институт Спаситель поступил – слово разума, до мудрости простое, многим он в те годы подарил. Пять лишь лет – но шли они, как вечность, пять лишь лет – им не было конца… подарили годы те беспечность для младого жизни сорванца.
Его группа очень была милой, его группе было невдомек, что своей тревожащею лирой он врагов внимание привлек. И враги внезапно появлялись, вылезали всяких из щелей, и к словам его они цеплялись, рот закрыть пытались поскорей.
Первый враг довольно был разумным, наизусть все лекции читал, и язык его был не заумным – но однажды он его достал. Вопрошал, что было то впервые, изобрел кто первым в мире лук? На вопросы эти на простые ни один в ответ не издал звук. И Спаситель, встав, тогда ответил, и вопрос он задал на вопрос – кто же лук впервые тот приметил, до ученых кто тот лук донес? Кто тот лук, единственный, наверное, откопал каких-то средь руин, и зачем, послушно и примерно, во всем мире лук тот был один? Что считать уже возможно луком – всяк ли палку с нитью поперек? – так своим беспечным гласа звуком он врага внимание привлек. И не знал тот враг, что и ответить, он не знал, что стоит отвечать, и вопрос он, словно не заметив, стал под нос опять себе бурчать. Перешел затем к другой он теме и вопросов уж не задавал, а затем большой на перемене он рукой Спасителя позвал. Что-то он сказал ему про факты, он сказал – «так принято считать», он сказал – «не строй мне здесь теракты, тебе лучше будет помолчать».
