На крутом перевале - [62]

— Тебе нравится Альфред де Мюссе?

«Да, здорово старается, — думаю я. — Уж очень старается выглядеть естественной, плутовка…»

— Тебе очень повезло с доктором Раду.

— Доктор Раду. Кто этот тип?

— Как кто? Врач, который тебя оперировал!

Хорошо, хорошо, знаю я его — того высокого мясника с квадратным торсом, с седыми вьющимися волосами, с лицом, словно развороченным рогами взбесившегося быка. Крепкий мужчина. Его атлетически сложенная фигура культуриста могла бы украсить обложку любого журнала. Но, оказывается, это еще не все.

— Доктор Раду известный наш специалист в области хирургии и легочной патологии. Его труды публикуются в нашей стране и за рубежом. Его приглашают на международные конгрессы.

— Не слишком ли он задержался в Брэиле?

— Он сам так хотел… Маленький диспансер он превратил в известную клинику. Профессора из Бухареста направляют к нему сложных больных. Приезжают и иностранцы.

— Его осыпают цветами!

— Какой ты смешной! Он принес к нам в училище несколько иностранных журналов. Мистер такой-то из Австралии на водных лыжах борется с волнами, восстановил же его здоровье в Румынии, в стране на юго-востоке Европы, доктор Раду. Он возвратил его к нормальной жизни и любимым видам спорта.

— А я-то думал, что он находится здесь ради меня…

— Я же говорю, что ты смешной.

— Он преподает в вашем училище?

— Нет. Он только один раз читал у нас лекцию.

— После которой у половины из вас заболели легкие и вы захотели лечь к нему в клинику.

— У тебя богатое воображение.

— Видимо, мне действительно повезло. Три ребра или, может, пять?

— Если ты даже этого не знаешь…

— Дорогая, постой-ка. Твой доктор Раду не творец ли создатель?

— Да, в своем роде…

— Так-так, ты появилась здесь как раз после того, как он отрезал мне пять ребер или три… Доктор, доктор, вот кто вы есть на самом деле! Слишком расточительно расходуете начальную материю… Из пяти ребер можно создать маленький гарем.

— Это хорошо, что тебе весело, что ты шутишь.

— Ева моя, один поцелуй!

Она смеется, но не больше.

Ева… Воспоминания моего детства заставляют до сих пор сомневаться в каждом, кто начинает меня очаровывать. Обжегся на молоке, дуешь и на воду. Химеры моего детства…

— Кто вы, Ева?

— Прошу тебя, не называй меня так! Меня не Евой зовут.

— Кто же ты тогда, девочка, если тебя не сотворили из моего ребра?

— «И я кусок глины с глазами…»

— Оставь литературу… Впрочем, если тебе непременно хочется, вернемся к романтикам.

— Тебе не кажется, что наша беседа не совсем естественна, что…

— Да, пожалуй, как будто мы в какой-то драме абсурда. У нас был преподаватель литературы, который много рассказывал нам о Беккете, Ионеско, Гурмузе. И вот мы словно в одной из их пьес. Конечно, все неестественно, а что естественного во всей этой истории? Ты пришла с томиком Альфреда Мюссе, уселась здесь и читала бы, пока я не заснул или, может быть, впал в гипнотическое состояние. На второй день, и на третий, и на четвертый тоже. И так постоянно до тех пор, пока у меня не пропадет желание вообще говорить. Мне кажется, мы не понимаем друг друга.

— Не знаю, почему мы не понимаем друг друга.

— Потому что не знаем многого другого. Я, во-первых, не знаю, кто ты, почему ты здесь?

— И ты из этого делаешь проблему?

— В поезде, трамвае, столовой, на пляже, в кино, где угодно, я знаю, что моя соседка, если она есть, имеет определенную цель — она путешествует, обедает, загорает, смотрит спектакль. В любом случае мотив понятный… А вот что касается тебя, то я не могу объяснить, то есть не могу нащупать логику — почему ты здесь, со мной…

— Мне кажется, что тебе нельзя очень много говорить.

— Хорошо… Тогда тебе ничего не остается, как позвать дежурного врача. Он сделает мне укол, и я, когда проснусь, воображу, что ты мне приснилась.

— Никого я не позову, но и я не могу тебе ничего объяснить… Я сама еще ничего не понимаю. А как бы хотелось…

* * *

Мы словно плывем в трюме корабля. На самом дне трюма. Весь день и всю ночь булькает и плещется за бортом вода. Совсем рядом: где-то над головой, в нескольких метрах над нами. Вода бьет без устали своими молотами по бортам нашего корабля, как били когда-то штурмовыми молотами в стены осажденной крепости. Бьет вырванными с корнями деревьями, бьет балками смытых домов, колесами и осями подвод, застигнутыми водой на дорогах, копытами утонувших лошадей и быков, а возможно, что и трупом человека, унесенного водой, когда он спал или когда боролся со стихией.

Мы словно находимся на дне корабля — там, где наиболее остро ощущаются удары и вибрация. Правда, над нами открытое небо, но какой в этом толк, если у нас нет крыльев подняться в воздух?

Если будет продавлен хоть чуть-чуть наш земляной панцирь, то сверху на нас обрушится вода и ничего, кроме наших имен, от нас на этом свете не останется.

Но мы здесь не для того, чтобы нас защитил от потопа Ноев ковчег; наоборот, нам доверили корабль, и не он, а мы его должны сохранять, оберегать. Да нет, он не пойдет на дно, в этом можно не сомневаться. А случись что, мы бы закрыли пробоины своими телами. Но, вероятно, до этого не дойдет. Во всяком случае мы сделаем все, что от нас требуется.