На крутом перевале - [52]

Еще он делегировался как представитель заказчика на приемку овцеферм, свиноферм, силосных ям и других объектов.

Долгое время в уезде велось строительство ирригационной системы. Но так как на протяжении нескольких лет в наших местах выпадало достаточно много осадков и в дополнительном орошении необходимости пока не было, работы шли все медленнее. Однако отец не понимал, как можно затягивать работу. Идет ли дождь, нет ли дождя — какое это имеет значение, если установлен срок ввода объекта в строй? А в соответствии с этим сроком он должен быть сдан еще семь месяцев назад. Отец был тверд. Он поставил денежные расчеты со стройкой в зависимость от срока окончания работ и потребовал предоставить денежные фонды руководителям строительного объединения. Это вызвало исключительную мобилизацию сил и средств, и благодаря эффективному скачку все было готово через несколько недель. Отец посетил насосную станцию, красиво подкрашенную, прошел по грязи (дожди лили постоянно) около двух километров вдоль. всего основного трубопровода. Он поднялся на дамбу, перешел через канал и только после того, как убедился, что все в порядке, подписал акт о приемке.

И в следующий год шли дожди. Но новые весна и лето принесли странную засуху, которая выявила, что принятая отцом ирригационная система не действует. Поршни насосов не доставали до воды, некоторые трубопроводы и каналы не выдерживали давления, а самое главное — было установлено, что для устройства подземных пересечений в районе железных дорог и шоссе республиканского значения не были получены даже необходимые разрешения. Кто в том виноват? Ищи ветра в поле — строительное предприятие переехало в другой уезд, главный инженер — на другое предприятие. Другие деньги, другие подрядчики…

Положение отца стало и без того шатким. Пока суд да дело, он, чтобы не сидеть сложа руки, организовал команды добровольцев по уничтожению бродячих собак, численность которых значительно возросла с наступлением засухи. В тот год я провалился на вступительных экзаменах. Не было желания пытаться поступать во второй раз. Я болел как растение, которое не чувствует никакой боли, не сохнет, но и не покрывается зеленью, а остается блеклым и увядающим, да к тому же с крепкими колючками.

Отец терял в моих глазах последний авторитет. Мы были словно двое побежденных, которые смотрели друг на друга с известной агрессивностью, но еще не перешли к военным действиям.

— Подвел ты меня, парень, — сказал отец после того, как я вернулся с экзамена.

— И ты меня!

— Что сделал я, тебя не касается. Мой долг перед тобой — создать тебе условия для жизни и учебы. Твой долг — учиться и уважать родителей.

— Я учился и, в общем-то, уважаю родителей.

— В общем-то, ты не старался учиться, как теперь выясняется. Ну а если бы ты нас уважал, если бы ты думал о нас, обо всем, что я сделал для тебя, или хотя бы о твоей бедной матери, о ее болезни, то нам не пришлось бы за тебя краснеть.

— Но я же ничего предосудительного не сделал. Просто хочу сам зарабатывать себе на жизнь.

— Может, в этом действительно что-то есть. Я слышал, что американцы, даже капиталисты, посылают своих детей на производство. Есть среди них и студенты, которые моют посуду в ресторанах или разгружают вагоны, даже если они и дети боссов.

— С тех пор как ты контачишь с туристами, твой кругозор значительно расширился.

— Я вот сейчас всыплю тебе, и в следующий раз ты подумаешь, кому и что говорить! Ну ладно, ты еще сам будешь биться головой о стенку. И то правда, моя вина, что не взялся за тебя вовремя, не бил тебя, когда ты был маленьким.

— Ага…

— Или ты совсем тупица? Оглянись немножко, вспомни свое детство и скажи, разве ты не был счастлив?

Мой папа… Он все так же уверен, что создал для меня рай на земле.

Правда, когда еще только поднимался вопрос о преобразовании района, отец решил сделать из меня простого смертного. То есть на самом деле я не очень-то интересовался его делами, над чем он там думал, что замышлял. Вся его деятельность представлялась мне довольно смутно. Как-то вечером он позвал рабочих, и они снесли колесо обозрения. Меня это мало взволновало: я давно уже не подходил к нему. Но колесо возвышалось там как символ значимости моего отца, и развороченный бетон, торчащие железные прутья выглядели как символ крушения его власти, а значит, и всего мира. Потом приехали какие-то крестьяне на подводе, сгрузили старые доски. Они вытащили все снаряды, сняли зеркала со стен моего спортивного зала и сколотили из гнилых досок ясли и два стойла для лошадей. Поверх обоев побелили гашеной известью, в которую подмешали золы, чтобы все выглядело как в старой конюшне. Крышу с бассейна тоже сняли, а в сам бассейн набросали листьев и прочего мусора. Исчезли аквариум и клетки с птицами. Дом и тот выглядел облупленным и, казалось, стал меньше. Отец не хотел, чтобы его обвинили в злоупотреблениях в пользу семьи…

— Оглянись немножко, вспомни свое детство и скажи, разве ты не был счастлив?

Я чуть не спросил, какой смысл он вкладывает в это слово — «счастлив». Но мне уже ничего не хотелось.

* * *

Головы солдат на подушках. Слегка отросли волосы. Ровно настолько, чтобы можно было за них уцепиться. Никто больше не отваживался брить голову. У Стана Д. Стана две пары родинок над левым виском. У Теодореску еще больше. Я мог бы их сосчитать. Я мог сосчитать родинки даже на пятой от меня кровати. Волосы хоть и подросли, но еще недостаточно густые, и потому наши головы выглядят так же, как в тот день, когда мы выходили бритыми из умывальной комнаты. Но никто уже на это не обращал внимания. Привыкли. Впрочем, каждый из нас, видя, что головы всех остальных имеют выпуклости и неровности, надеялся, наверное, что его собственная гораздо элегантнее.