На крутом переломе - [15]

— Может, и не успеешь.

И в это время послышался стук из комнаты дочери и ее негодующий голос:

— Откройте! Откройте же, наконец!

— Пойдем, мать. Начинается. И не что-нибудь, а первое представление любимой дочери.

Кудрин открыл дверь — и жена едва на ногах устояла: Люба, ее дочь, вроде и не Люба — непричесанная, с отекшим после выпивки лицом, в коротеньком халатике, едва прикрывшим ее прелести — поразила мать. А на кровати, не понимая в чем дело, со страшного перепоя и недосыпа сидел и хлопал ничего не понимающими глазками Арнольд, грива спутавшихся волос которого касалась его худых лопаток.

— Боже мой! Что я вижу… Глазам своим не верю. И это дочь моя! Позор! Стыд! — Жена рукой оперлась о косяк двери.

— Папа, не смей! Это не простой человек…

— Невооруженным глазом заметно. Почему так нахлестались? — допытывался Кудрин.

— Были причины. Вам не понять.

— «Не понять, не понять!» — возмутился Кудрин. — Куда нам, серым! Вы же личности. Ты вот что запомни, Любовь Романовна, хоть ты и дочь мне, но я тебе не позволю превращать квартиру в притон. Ишь, затростила: «Не понять, не понять!» Тут и понимать нечего!

Дочь знала, что отец, когда выходил из себя, всегда называл ее по имени и отчеству, только теперь до ее пьяного сознания дошло это, и она хотела сделать шаг назад, но поздно сообразила — отец впервые в жизни ударил ее по щекам.

Смутно представляя, что происходит, асреж икал, инстинктивно старался прикрыть наготу одеялом, потом попытался подняться, но из этого ничего не вышло: худенькие ноги не удержали его, и он ничком упал на гитару.

— Если вы не прекратите — я уйду жить к нему! — глубже запахивая обнажившуюся грудь халатом, как ультиматум, выкрикнула дочь.

— Ну и уходи! Скатертью дорога! Хоть сейчас! — снова вступила в перепалку мать. — Чем пугает. Я ее, бесстыдницу, растила, лелеяла, на руках носила. Ведь души не чаяла! А она? Распутница! Срамница! Не думала, не гадала, что нас так опозорит родная дочь. Не рано ли, дура глазастая?‥ — Мать тапкой ударила Любу по лицу. После еще, еще — и упала.

Через некоторое время приехала машина скорой помощи, которую вызвал Кудрин, и жену увезли.

Когда Кудрин вернулся из больницы, где в тяжелом состоянии оставил жену, дома никого не было. Шифоньер в комнате Любы был распахнут — почти всю свою одежду она забрала. «Значит, вызвала такси и уехала».

Кудрин остался один, все еще думая о случившемся. Как водка деформирует человеческие лица! Даже портретный лик Любаши изменился до неузнаваемости. Появилась эдакая болезненно-старческая одутловатость, под глазами мешки, нос припух, а голос — как у старой дворняги, которая столько в жизни полаяла, что он осип, и больше походил на хрип. А как крепко перебирал «папа»! — так в своем кругу друзья называли бывшего директора завода Ястребова. Он незаметно доходил до кондиции. Слова начинал произносить нечленораздельно, шамкая, проглатывая окончания. И в этот момент чем-то напоминал старого индюка: продолговатый нос сочился, глаза краснели и вот-вот вылезут из орбит, шея не удерживала голову. В любой компании — себе на беду — он закусывал мало. Но когда ему говорили об этом — ругался: «Не ваше дело! Вы кого учить вздумали?!» Никого из друзей не признавал он в таких случаях. Лишь первое время знакомства с Лужбиной немного слушался ее, боясь, что она уйдет и никогда к нему не вернется. Смутно догадываясь, кто перед ним, он начинал плакать, шаркал платочком или полотенцем по лицу, а потом бросал куда попало. Эмма ухаживала за ним, терпеливо приводила в порядок. Интересно, за что она его любила? И любила ли? А впрочем, какое мне дело? Сейчас надо с собственной дочерью разобраться. А чего разбираться, если она укатила? Надолго ли? Если надолго, то есть насовсем, тогда надо бы все оформить? А то, кто она сейчас: замужняя или незамужняя? Брак есть брак. Может, у них зарегистрирован брак? Однако об этом они ни слова.

Домой Люба вернулась через три месяца. Вначале она позвонила матери, расплакалась, разрыдалась и, разжалобив ее окончательно, спросила:

— Можно, мама, домой мне?

— Не только, доченька, можно, но и нужно! Куда же еще-то? — прижимая трубку и тоже плача, отвечала мать.

Когда Кудрин пришел с работы, где он, как и всегда, подзадержался, то застал дома необыкновенную картину: жена, с накинутым на плечи пуховым платком — у нее заканчивался курс лечения остеохондроза, — стояла посреди зала, гладила голову дочери и тихо, успокоительно всхлипывала, жалуясь на нелегкую женскую долю.

Люба бледная, утомленная, стояла перед матерью на коленях и, обхватив ее ноги, дрожащим голосом говорила:

— Прости меня, мамочка! Прости, моя дорогая! Ведь не думала же я, что он такой идиот?! В нем нет души. Алкаш и бездарь. …Я столько пережила, столько пережила! Аборт сделала. Не хочу от него ребенка! Да и зачем карьеру себе портить? Неужели я не встану? Я еще встану. Встану! Ему не растоптать меня. Плевать я на него хотела! Конечно, мамочка, больно! Больно! Ой, как мне больно! И зачем я с ним.

Люба громко расплакалась.

Неподалеку от жены и дочери, заметил Кудрин, стояли небольшой чемодан и какая-то не отечественного производства сумка, на которой лежали шляпа и перчатки дочери. «Импортная сумка — это все, что она приобрела в свое отсутствие. Может, Арнольд и в самом деле помог ей найти себя?» И в сердцах бросил: