На круги Хазра - [7]

Афик тоже хотел было выйти, но, когда встал, все с таким удивлением посмотрели на него, что он снова сел, а когда опять встал, было уже поздно, автобус тронулся, просить же водителя еще раз остановиться ему показалось неудобным, показалось, будто все сразу узнают, что у него в пакете совершенно неуместные в данную минуту бутылка шампанского, коробка конфет, а в кармане — презервативы.

Весь обратный путь пассажиры дружно бранили Горбачева и его зарвавшуюся, узкоглазую жену, которая забыла, где место женщины должно быть. Говорили, что это он, генеральный, во всем виноват, что лицо его как подошва, что он — ограш[9], петрушка, продавшийся американцам…

Афик же все успокаивал себя, все решал — струсил он или нет, а может, вполне разумно поступил: «…что с Джамилей станет, она ведь не армянка, дома сидит, с бабушкой, а если завтра приедет, вернется в Баку — поговорим, разберемся…» Тут, как назло, вспомнился вечер у Зули, как они танцевали с Джамилей, как хотелось оградить ее от всего мира и псом бешеным бросаться на любого, кто только посмеет к ней подойти, совершить какой-нибудь героический поступок, все равно какой… Неужели действительно все, на что он способен, это только… И как-то сразу нехорошо у него на душе стало. Чтобы уйти от самокопания, он вдруг кинулся защищать Горбачева. И чем больше Афик сознавал, как далеко, как высоко этот человек от их автобуса, от их СЕЙЧАС, тем проще, человечнее было его заступничество.

— Бог тебя пусть хранит, — сказала водителю женщина с клетчатой сумкой на колесиках, когда они вернулись в Баку. Она сказала на азербайджанском, но с легко узнаваемым завокзальным армянским акцентом.

Шофер выпрямил спину, сощурил усталые глаза, а потом, очистив горло, процедил:

— Иди, старая, с Богом. Живи себе. — И опять посмотрел на Роми Шнайдер, будто все, что делал, он делал исключительно ради нее.

Через разбитое окно просматривался второй этаж дома на противоположной стороне улицы, каменный балкон и женщина, в бигуди и прямо в халатике выскочившая поглазеть на них. Этот дом как-то очень выпирал темным острым углом, тихими огнями квартир, лез на Агамалиева, нарушая законы перспективы, и женщина с ее нескрываемым восточным любопытством тоже казалась ему словно нарочно поставленной сюда Режиссером, но, может быть, это из-за ветра-Хазри, так свободно гулявшего по автобусу, из-за мокрого снега, таявшего на сиденьях.

А вообще, подумал он, через запыленные стекла мир лучше, мир взрослее и умнее как-то…

Автобус был помят. Из радиатора торчал электрод. У передней двери — брызги крови.

Чернел и лоснился асфальт, вспучивая мускулы ближе к тротуару.

Из-за спины, неся за собой красные хвосты стоп-сигналов, проносились автомобили.

Промозглый ветер вольничал между одеждой и телом, добираясь до самых костей. (Разбушевался старик Хазр. Разбушевался…)

Новые энергоемкие фонари, как бы сговорившись, неохотно делились с улицей охранительной желтизной, такой необходимой в это время и в этот час.

Он несколько раз безуспешно попробовал поймать такси. И хоть от стадиона «Спартак» до его дома — пятнадцать, ну, от силы двадцать минут неспешной ходьбы, Афику хотелось как можно скорее пресечь одиночество.

Он постоял еще немножко на дороге, а потом накинул на голову капюшон аляски, повесил пакет на кисть, чтобы можно было обе руки углубить подальше в карманы, и пошел.

Шаг, и перед глазами медленно проплывают искаженные от страха лица попутчиков. Еще один шаг, и он на секунду представил себе, что могло случиться, если бы им удалось ворваться в автобус или перевернуть его. Еще шаг к дому, и уже воображение, пугая своей правдоподобностью, продлевает неуклюжую невесомость пассажиров в момент сальто автобуса. «Но ведь меня же нет среди них, — успокаивал себя Агамалиев, — вот я тут весь, иду целый и невредимый. Все в порядке. Когда приду домой, быстро переоденусь, спущусь к Зульке, она, кажется, сегодня не дежурит, разопьем с ней шампанское…»

Чем ближе оставалось до дома, тем больше он остывал, потихонечку приходя в себя.

На углу дома между Третьей и Второй Параллельными маячила чья-то фигура.

«Странно, — удивился Афик, — почему этот „кто-то“ стоит один?»

Обычно здесь или ниже, на следующем углу, вне зависимости от времени года и погодных условий, собиралась вся местная компашка. Стояли, курили, болтали ни о чем, коллективно проходивших мимо барышень глазами ощупывали, и нахальство множилось на количество повернувшихся в одну сторону голов.

Пройдя вниз еще несколько шагов и узнав его по длинному, до пят почти, кожаному плащу и какой-то особой приблатненной сутуловатости, Афик решил: «Наверное, Джамильку вышел встречать. Ждет. Беспокоится. А она там, она — в Сумгаите! Нет, надо было мне тогда сойти с автобуса, не оставлять ее…»

— Салам, Афик, — остановил его Таир, — давно не видел тебя…

— …кручусь. Дела. — Из-за Джамили, из-за неожиданно возникшего чувства вины он старался не смотреть Таиру в глаза.

— Хорошему мужчине — большие дела. Тут вот как раз одно наклевывается, так что давай, беги скорее за ребятами, собирай наших, на Похлу-Дарьинку[10] идем, с армянами разбираться будем.