На краю земли - [57]

Однако человек он оказался такой твердости, что ничто его не пугало. А его не только пугали, в него и стреляли… Было это уже позже, когда подошла коллективизация и кулачье, чуя свою гибель, пыталось застращать народ. К тому времени вокруг Савелия Максимовича начала собираться беднота. Тут и Коржов был, и дядю Федю Савелий Максимович привлек, вспомнив старую боевую дружбу.

И получилось так, что стал Савелий Максимович не просто учителем, а учителем жизни для всей округи. У кого какая беда, затруднение — все к нему за советом, за помощью. Только на горе да нужду заплату не положишь, их под корень выводить надо. Создали колхоз, маленький, бедный поначалу, а дальше больше, и пошло — государство помогло машинами, ссудами…

В колхозе появилась партячейка, а Савелий Максимович стал ее секретарем — он еще в городе вступил в партию, — да так и по сей день руководит парторганизацией. Пробовали перетащить его на другую работу, повыше дать должность — ни в какую! И не потому, что к месту прирос, с обжитым углом расставаться жаль, а потому, что видел в том свой долг и цель жизни: он этот глухой угол разбудил и должен продолжать свое дело, пока сил хватит. А сил этих он не щадил, работал за десятерых.

— За что ни возьмутся, какое хорошее дело ни начнут — всюду Савелий Максимович или первый мысль подал, или другого вовремя поддержал. Великое это дело — вовремя человека поддержать! — сказал Федор Елизарович. — Ему бы уже давно на покой пора: сердце у него больное, а смерть сына и вовсе подкосила… Жена вот померла, остался бобылем. Дочка у него в Томске замужем, дом — полная чаша, к себе зовет, даже приезжала как–то, увезти надеялась, а ничего не вышло — не поехал. Я тоже было уговаривал: «Подлечиться, мол, тебе надо, Савелий Максимович, отдохнуть пора. Ты уже заслужил эту награду, чтобы спокойно пожить…» — «А это, — говорит, — не награда, а наказание! Для меня лучшая награда — оставаться на своем посту. Зачем же вы у меня это счастье хотите отнять?» Сравнить нашу жизнь раньше и теперь — узнать нельзя… И во всяком деле, ко всякой перемене он причастен — первым брался и вел за собой других… Это какую любовь к людям надо иметь и смелость, чтобы идти впереди!.. Так–то, ребята… А вы думаете, просто учитель!

Федор Елизарович умолкает, молчим и мы.

Я долго думаю о нашем седеньком Савелии Максимовиче, о незримой цепочке, протянувшейся от Сандро, и от тех, кто был до Сандро, к Савелию Максимовичу, от него — к Федору Елизаровичу, Антону; как цепочка эта растет, растет, разветвляется, проникает во все уголки и охватывает всё, всю страну. Всюду, наверно, были свои Сандро, всюду есть свои Савелии Максимовичи, дяди Феди и Антоны. Они идут впереди, прокладывают первые тропки, тропки ширятся, все больше и больше народу идет по ним, и вот уже все устремляются к тому, за что мучились, страдали и умирали Сандро, за что, не жалея себя, борются Савелии Лозовые… И как это прекрасно — быть идущим впереди, прокладывать тропу, по которой пойдут другие!

МЫ — АРТИСТЫ

Савелий Максимович поправился, и школа снова ожила. Теперь, как и прежде, на переменах поднималась веселая кутерьма, малыши оглашали двор пронзительными воплями. И не потому, что в этом была нужда, а просто потому, что иначе они не умели; после часового молчаливого сидения приятно поразмяться и убедиться, что голос твой не пропал и не стал тише, а по–прежнему оглушительно звонок. Даже Савелий Максимович, казалось, был рад возвращению этого многоголосого шума: тоскливая тишина болезни — кому она доставляет удовольствие!

Только теперь у Савелия Максимовича, и прежде двигавшегося тихо, говорившего не повышая голоса, движения стали еще медленнее и осторожнее, словно в любую секунду в нем могло сломаться что–то хрупкое, если резко повернуться или крикнуть. Мы знали, что ему опасно каждое волнение, и всеми силами старались не делать ничего, что могло бы его взволновать.

Однако он не стал менее деятельным и беспокойным. По–прежнему шли к нему со своими делами всякие люди из Колтубов, приезжали из окрестных деревень, по–прежнему он зная все, что делалось в округе, успевал давать все свои уроки и даже помогать Марии Сергеевне руководить пионерами. Он посещал почти все наши сборы и нередко, сказав лишь несколько слов, наталкивал нас на какое–нибудь новое, интересное дело.

Так случилось и тогда, когда мы готовились к 7 Ноября. Как мы ни обсуждали — ничего, кроме выпуска стенгазеты, бесед по классам и общего собрания, предложить не могли.

— А вы устройте вечер и подготовьте свой концерт или даже спектакль, — сказал Савелий Максимович.

Спектакль? В школе?.. В колтубовском клубе драмкружок иногда ставит свои спектакли, но у них есть сцена, декорации, и там взрослые… А как же у нас? Сцены нет, занавеса нет, ничего нет. И кто же будет играть? Никто ведь не умеет.

— Временную сцену можно устроить. А играть будете сами, научитесь. Не выписывать же сюда артистов из Москвы!..

Сначала мысль эта пугала нас, казалась неосуществимой, потом все больше нравилась, и, наконец, мы загорелись неудержимым желанием сыграть настоящий спектакль и устроить все, как в заправдашнем театре. Но что ставить?