На краю - [7]

Шрифт
Интервал

А мысли у Ивана были такие: «Ах, и неловко вышло, ввели человека в расход, по всему видно, что не при больших деньгах. А он плачу, плачу… Раз мы дали согласие — значит, рассчитывали на свои, иначе бы никуда не поехали. Зачем он так, ах, нехорошо получилось. И люди у кассы с упреком глядели на нас — со стыда сгореть, провалиться. Разгулялись купчики на дармовщинку. Я видел… Но он себя успокоил — не последняя то была трата, так что в следующий раз — или мы платим, или не будет нам дороги в одну сторону…» — распекал себя Иван.

Галицкий, чтобы не мешать тем крепким мыслям Ивана, накрыл его воротом широченной шубы, приложил сверху пятерней, сладко подумал: «В тепле отойдет, по-другому станет думать». И перевел взгляд на улыбавшегося во сне Петра, еще теснее прижал их обоих к себе. И покатили они небом к его родным местам, по которым он сильно соскучился на уличных городских сквозняках.

3

Когда вертолет, высадив их, поднялся в воздух и, качнувшись, как будто оттолкнувшись от чего-то, двинулся своей дорогой, Галицкий, все еще вынужденный говорить громко из-за доносившегося до них шума, сказал своим спутникам:

— Россия она и здесь Россия. А в моих краях еще побываем специально…

Сказал так, махнул рукавом шубы и, круто развернувшись, направился в сторону, как он сказал, аэродрома, хотя кругом стоял сосновый красноствольный лес, заботливо прикрытый с верхушек толстыми холстинами чистого искристого снега.

Среди ослепляющей белизны небо казалось особенно синим. У зыбкой кромки горизонта, видимого в долгой просеке среди рубиново-красных стволов леса, будто переливались два цвета земли и неба, и это похоже на огромные песочные часы. В узкой горловине красноствольной просеки цвета менялись от ярко-красного через небесно-синий до ослепительно белого.

Ивану как будто не хватало чувств, чтобы уследить за всем, что открывалось его взору, касалось слуха, просилось в ладони. Зачарованный, словно в чудесном сне, шел он по сказочной земле Галицкого.

«…Ну и залезли, глухомань. А этот-то, — Петр взглядом как будто пнул со зла широкую спину шагавшего впереди Галицкого, — оживился, сверкает глазищами, завидел родную конуру, ожил, чистый зверь, — сердился он. — И чего ждать от людей, которые могут жить в такой глуши. Что они тут видят? Что слышат? Из чего тут сделаться цивилизованному человеку? Из этого дурацкого снега можно его вылепить, или выстругать из ополоумевших от вечного стояния навытяжку — перед кем? — сосен? А может быть, из того и другого делается деревенский человек, и в него заливается потом водка как обязательная составная часть любого мужика, и на которой они, припорошенные навозцем, «работают» потом весь свой век, где бы ни оказались. Это уже правило — деревенский, значит, пьющий, значит, без того топлива никуда. Нальешь — будет соображать, не нальешь — не будет. Тут все примитивно и кондово».

— А идти будем так, — наставлял Галицкий, — я впереди, поскольку меня еще не забыли, знают, потом вы. Когда войдем в дом, дальше порога не ходить, сымайте шапки с голов и стойте, дожидайтесь распоряжения хозяйского. Ежели кивнет рядом с собой на лавку — долго в доме сидеть будем, так и настраивайтесь, может, и до самого утра… А если укажут против себя на другой конец стола — стало быть, не до нас, значит, в доме есть дела и поважнее, сидеть надо недолго, послушали, что хозяин скажет, и айда за дверь с наилучшими пожеланиями. Поклонились и вышли. Шапки одевать в сенях, за порогом, стало быть. Усекли? Ну тогда вперед, гостюшки мои дорогие, разлюбезные…

Был старик голубоглаз («Все они тут такие?» — подумалось Ивану), рубаха приоткрывала сильную, не старческую шею и уголок могучей, прямо-таки молодецкой груди. А когда старик словно выволок руки и уложил их осторожно, как какую-то ценность, на добела выскобленную столешницу, гости переглянулись: были руки у старика как глыбы — большие, словно из янтаря деланные, с едва заметными голубыми прожилочками под тонкой кожей. А он точно гордился ими, выставил напоказ в полупустом своем дому как самое дорогое, скопленное им за всю жизнь. Тут и заметилось Ивану, что дом по городским меркам пуст: голы стены, простая лампочка подвешена к потолку, лавки, накрытые ведра, разостланная у порога чистая тряпица («С прошлой осени, что ли, не ступал на нее никто?» — прикинул дотошный Иван) да морозные узоры на крепко заиндевелых стеклах — единственное, пожалуй, что сошло бы в доме за украшение, да только какое ж то украшение! А так все просто: пара валенец-катанок грубой работы у порога, толстые, надежные, с высокими голенищами и подшитыми подошвами («Богатырские», — определил размер Иван). Да еще резанная из дерева с такими же основательными формами кружка рядом с ведрами.

Глаза старика глядели открыто, не мигая. Петр сдался под тем взглядом первым, отвел глаза, потупил, стал разглядывать чистенький половичок в ногах — оно так легче стало, а то как будто за каждый прожитый денечек перед тем стариковским взглядом надо держать ответ, насквозь просмотрел душу тем своим взглядом, дескать, какая она у тебя. Отвел от себя опасность: «А ну как дед и впрямь увидит то, что лучше никому не видеть, такой может».


Еще от автора Валерий Николаевич Исаев
Митькины родители

Опубликовано в журнале «Огонёк» № 15 1987 год.


Рекомендуем почитать
Слоны могут играть в футбол

Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.


Плановый апокалипсис

В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".


Похвала сладострастию

Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».


Брошенная лодка

«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…


Я уйду с рассветом

Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.