На краю - [8]

«Да мало ли у кого что есть на совести — никто не безгрешен. А до совести еще дело дойдет, потому что жизнь долгая-предолгая впереди и не перед каждым же отчитываться… Себя не хватит… Да, было, да, есть грех, ну так что ж теперь, в петлю, что ли, так сложились обстоятельства. — При последнем рассуждении Петр вскинул голову, чтобы увидеть, как под тем взором чувствуют себя его товарищи, но они разочаровали его: — Ишь пялятся. Поди, у самих-то рыло больше моего в пуху, а как ни в чем не бывало…»

Старик Галицкого признал, да и как не признать его было, когда об изобретениях его столько лет говорят люди, а люди зря не скажут, так он считал. Людской доброй молве доверял. Заметил и то, что один из гостей сник под его взглядом, потупил очи, срезался.

Знал он про жизнь, наверное, все и еще чуть-чуть, потому что жил долго; тут все в этих краях так: хочется — вот и живется сколько влезет. Так что от его глаза не ушла робость одного из гостей, но старик решил, что не его это дело.

Только вздохнул и кивнул на лавку рядом с собой.

— Что не один к тебе пожаловал, Фролыч, так извиняй, на то причины были особые… Друзья они мне. Вот… — Галицкий указал рукой на Петра, замялся, потому что познакомиться как следует так до сих пор и не вышло. — Ну да говори сам, — вышел из положения.

— Петр… — по-прежнему отводя в сторону взгляд, не в силах глядеть во всепонимающие глаза старика, проговорил сконфуженный гость.

— Ну а работаешь или учишься, давай, выкладывай, — пробасил, набирая уверенность в голосе, Галицкий. — Ну, ну!

— Ну, учусь в Москве, в торговом, в «Плешке» то есть, — говорил Петр и чувствовал: не шли здесь сказанные им слова, не проходили.

— Добре, добре, — незнамо за что похвалил его Галицкий.

— Ну теперь ты, — Галицкий взял за плечо Ивана.

— Иваном звать, а работаю врачом, — глядя прямо в глаза старику, проговорил тот неторопливо, — уже второй год.

— Ну вот видишь, — снова вступил Галицкий, обращаясь к старику, улыбнувшемуся Ивану. — Я тебе говорил — ребята хоть куда.

Только то и был, по нашим представлениям, разговор, а дальше было молчание да тихие возгласы: «Ну как же… как же… Э-э-х…» И начавшись было беседа опять обрывалась, а голубые глаза старика глядели как будто сквозь стены дома, далеко-далеко в белый свет на тех, кого касалась его память, кого вытребовала из дальних тайников времени.

— А Мефодий, дядьки Фомы сводный брат… — произнес Галицкий.

— Да, да, — отзывался хозяин дома, и опять делалось тихо, синими колобками катились глаза старика далеко-далеко отсюда, к незримым Мефодию да Фоме, потому что приспело время вспомнить и о них…

Иван опер голову на руки — любуется стариком и Галицким, который тем уже, что имел право свободно говорить со стариком, вызывал в нем уважение и доверие.

Петр томился разговором — мешало ему послушать говоривших стеснение. И надо такое — нигде не робел, в каких ни побывал переделках, с какими «акулами» ни общался, не чета этому; он в очередной раз поднял глаза на старика и, весь натянутый как струна, урывком поглядел, как тот внимательно слушал полумолчавшего-полуговорившего Галицкого, подивился способности так внимательно, так пристально слушать человека, будто с рук на руки перенимавшего от Галицкого каждое слово. «Но и слово, в таком случае, должно быть непростое, попробуй в протянутые стариковские руки брось камень — вообразить страшно, чего будет». — И Петр опять отвел глаза.

Иван же по-прежнему не сводил восторженного взора с говоривших, все больше нравились они ему, все чаще приходили на память сказанные еще в городе слова Галицкого: «А знаете ли вы Россию?..»

«И не знаю, — думалось ему, если такая она, как их разговор, такой ее я еще не видал. У нас в деревне совсем не так разговаривают, поболе да повеселее. Сколько ж надо было вместе прожить, перемучиться, перерадоваться, перестрадать, пересмеяться, чтоб так с полуслова понимать друг дружку. И как же мы помногу говорим в своих городах. Сколько бы ценных слов сбереглось, знай мы один другого, как эти два человека, сколько драгоценной тишины прибавилось в мире, уважения друг к другу. Не-е-ет, чтобы так разговаривать, про жизнь другого, про каждый ее денечек знать надо хорошенько, потому что все рядышком, все вместе перелопатили, в мешки поскладали, на мельницу разом свезли, там и перемололи. Как им иначе говорить! Позавидуешь — такое в городе редкость. Чешем языки бог знает о чем, и что толку от тех разговоров — никакого, ничего они не прибавят, ничего не убавят, что были они, что не было их — ничего не поменялось. А тут…».

Дождались ребята своего часа — обратился и к ним синеглазый хозяин дома, намолчавшись в том своем разговоре с Галицким — видно, обо всем переговорили.

— Так говорите Россия, — перевел старик взор на ребят, на изумленного Ивана, на сконфуженного Петра.

«…Ну пусть поговорят, — подумалось Галицкому, — старик занятный, таких сейчас раз, два да и обчелся, а мне мою думу думать надо… Да, правильно сделал, что не поехал домой. Не надо. Теперь как раз не надо. Фролыч хоть и не спрашивает про треклятые валы, однако я вижу, что сидит и в нем этот вопрос. Да и как иначе — не гулять послали его в город, не на ярмарку, за делом. Только потому и не спрашивает, что стесняется при посторонних людях, а то б спросил наверняка, да я бы на его месте тоже поинтересовался: как, дескать, там наши денежки колхозные, куда и во что вложены, в какие руки? Там ты хошь отвечай, хошь нет, а спросить никому не возбраняется. Не-е-т, я бы точно спросил…»