На краю - [19]

«Фу, какая гадость, — поморщилась толпа. — Да ведь это мелочь. И впрямь не следовало бы его пускать туда. Подумаешь, зубы! А впрочем, от этих гнилушек порой столько хлопот. Пожалуй, это любопытно — что там у него такое? И все-таки с этим выходить на самую высокую трибуну?.. Но, может быть, все-таки…»

«…без всякого сверления…?»

«До чего же мы дожили, если с этой трибуны стали слушать такое! А ведь были времена — именно отсюда мы узнавали о строении Вселенной, это отсюда нам открывались тайны философии и человеческой мудрости; с этого самого места нас потрясали открытиями неведомых сил природы; здесь нам объясняли тайны биологических процессов, казалось, упрятанных от людей навсегда. Чего только не было, чему мы были свидетелями! Сколько раз у нас замирало сердце, восторгаясь изяществом человеческого разума, гармонией мира, открывавшейся перед нами во всей своей красоте! Сколько потрясений мы испытали, стоя перед этой трибуной, ни на мгновение не забывая вместе с тем свое заученное, вдолбленное в сознание, вмурованное в плоть и переходящее из поколения в поколение: «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но это уже было в веках. Нет памяти о прежнем, да и то, что будет, не останется в памяти у тех, которые будут после…»

Но это самое… «без сверления»… сделало свое дело. Оно пошло по рукам: «без сверления… без сверления… без…»

«Значит, без боли, без мучений?..» — Толпа разглядывала доктора, выказывая свою кровную заинтересованность.

Доктор почувствовал это и несколько раз повторил свое «без сверления», поворачиваясь в разные стороны, чтоб слышно было всем — толпа со всех сторон тянулась к нему.

К стоявшим позади слова доходили в очень искаженном виде, например: этот-то, там, на трибуне, предлагает все зубы у человека вырывать и тут же на их место вставлять железные — те никогда не болят. Или: тот, на трибуне, предлагает вырывать все зубы еще в детском возрасте и на их место вживлять зачатки зубов собаки, или волка, или гиены, или коровы — никакая зараза их не берет… Или: тот, на трибуне, предлагает делать прививки от зубной боли, как от тифа, от чумы, от холеры и так далее.

И все-таки большинство стоящих ближе к возвышению, с которого говорил доктор Вербин, ясно слышали произнесенные им слова:

«И поскольку нам стала известна уникальная особенность структуры одонтобластов…»

«Фу, нет, про зубы все-таки спокойно слушать невозможно. Ну что же там может быть такого, в этом самом зубе, — напрягалась толпа. — Ну что там можно обнаружить, кроме боли — этой отвратительной властительницы над всеми нами. Вот она сидит там, свернувшись в уголке: желтоватое, серое заострившееся лицо и глаза, будто обведенные черной сажей. Издали только эти круги и видны — они ужасны, словно провалы, в которых нет зрения. Но она всех нас видит и, подобно змее, выжидает очередную жертву. Горе нам, живым! Она сильнее нас. Жует человечество, работают день и ночь челюсти, а еще говорят, никак не придумать вечного двигателя; да вот же он — жующий рот, набитый, красногубый, алчущий, способный проглотить все, что угодно, затевающий произнесенными речами бойни, пускающий по свету Разлуки, Страдания, Плачи, и над всем этим — ее величество Боль, забившаяся в угол своих убогих дворцов, именуемых хищно — Зацепы, Клыки, Резцы… Так не ее ли укротил этот жалкий докторишка?

— …которой больше нет нигде в организме, — распалялся Вербин.

Вербину хотелось сбросить с себя доспехи, шлем, впившийся острым краем в шею, налокотники, погромыхивающие о край трибуны, нагрудник, под которым давно взопрела грудь, наколенники, сковывающие движения… Но его Опыт, его внутренний голос гнусил: «Благодаря им и влез сюда, не они б — стоял бы среди этих… — и кивнул в сторону слушавшей Вербина толпы. — Ты лучше делай свое дело, раз выбрался сюда… А об остальном я как-нибудь побеспокоюсь…» — посоветовал мрачно Опыт.

«Чудной, — проносилось в голове у возбужденного Вербина, вглядывавшегося внимательно в окружающую его со всех сторон толпу. — Такие милые люди…»

— …которой нет больше в организме нигде, — продолжил Вербин, рассчитывая, что большинство сразу поймет его, уловит все изящество ниспосланной ему свыше идеи, подарка судьбы, благодаря которому (и только ему, как считал Вербин) он и смог появиться перед столь высоким собранием здесь, в самом центре столицы, возбуждая интерес к своей персоне, вчера еще решительно никому не известной.

А толпа решила по-своему: «Ну, этот уже, что бы ни говорил — договорит, сразу видно — взобрался на свою горку. Ну и черт с ним!»

И больше уже не слушала доктора…

Он не перешел на сторону тех, из Президиума, кто только что столь высоко оценил его открытие, хотя имел на то полное право; больше того, этим своим решением Вербин нарушил что-то, сбил в давно установившемся порядке, согласно которому он должен был оказаться теперь подальше от людей толпы, из числа которых только что вышел. Должен был, но, увы, он по-другому распорядился своей судьбой.

Он еще раз поглядел на толпу, сквозь которую недавно пробирался сюда, наверх; ему казалось, что он даже точно узнал людей, от локтей которых еще ныли бока, а от ногтей саднили исцарапанные щеки.