#на_краю_Атлантики - [27]

– Нет, я, конечно, не жду ничего подобного, – тут же уступила Грета. – Но все-таки я не понимаю этих русских. Юля прекрасный человек, прекрасная мать, но зачем было ехать на Тенерифе? Ведь она не глупая женщина.

– Она не глупая, но как мать она может быть неустойчивой, может бросаться из крайности в крайность.

– Ведь она должна же любить тебя и хотеть вернуться к тебе!

– Что значит любовь друг к другу, когда в мире существует еще и любовь к ребенку… неразумная и иррациональная. – Он хотел еще добавить, что та любовь глубже всех чувств на свете, потому что восходит к каждой капле крови, к генетическому коду, который пронзает все живое, но не стал, решив, что все это лирика, которую не поймут другие, даже мать. Вместо этого он сказал другое: – Очень многое в нас обусловлено биологией.

– Многое, – согласилась неохотно Грета, – но не все. Юлия часто про знахарей что-то говорит, про альтернативную медицину. Все это так… странно в ней. Биология биологией, но всегда есть место простому человеческому выбору, воле рассудка. Юля сама говорила, что не стоит бояться вирусов, что нельзя запирать Катю в четырех стенах. А сейчас именно это и произошло. Здесь у вас дом с садом, возможность гулять, ездить на природу. А там у них – четыре белые испанские стены. Все! Заперты в голой крепости.

– Кто же виноват? Испанские власти, некомпетентные министры, чьи-то ставленники. Министр здравоохранения не имеет отношения к медицине, рисует прогнозы, над которыми все ученые потешаются. Это не Юлина вина. Так же, как и не наша вина, что у нас в правительство пролезают самые неспособные, самые бестолковые и ленивые люди. Все, кто чего-то стоит, идут работать в коммерческие компании или занимаются своим бизнесом. И мы должны теперь без оглядки верить этим людям, которые не имеют ни нашего образования, ни нашего опыта, профессионализма, ни доли нашего ума! Они выводят нас из всего этого водоворота несчастливых событий. А мы будем молчать и не подавать вида, что у нас совсем другое мнение обо всем.

Тут же подключился к разговору Кристиан:

– Народ очнется, начнет протестовать, – сказал он медленным, чуть хрипловатым голосом. – Выйдут на демонстрации, вот увидишь. Мы привыкли к демократии, привыкли верить, что свобода отдельного человека превыше всего. Они не могут за один день отучить европейских людей от этого.

– Страх сковывает разум, – возразила Грета. – Они уже достаточно запугали всех и продолжат запугивать. Никто не будет протестовать, это все беспочвенные надежды.

– Нет-нет, я в это не верю, – сказал Кристиан, – не верю, потому что мы все это уже проходили, и не раз. Все события, вовлекающие массы, начинались с запугивания. Все войны мира, перевороты. Нужен внешний враг, ради которого народ соглашается на жертвы и трудности, объединяется под флагом своего вождя и делает то, что никогда бы не сделал раньше – в трезвом уме и доброй памяти.

– Да-да, – промолвил задумчиво Йохан. – Между тем в Германии самый низкий уровень смертности. В процентном соотношении.

– Постой, Йохан, – перебила сына Грета, которую в их разговоре взволновало совсем другое. – Ты же совсем недавно убеждал нас в том, что все правильно и что мы должны сами просить карантин. Неужели ты встал на сторону отца?

Йохан усмехнулся. Воспоминание о том, как он сам с видом нарочитой мудрости убеждал окружающих в необходимости самоизоляции, на миг спутало слова. Нужно было собраться с мыслями и найти, как возразить не матери, а самому себе, прошлому себе. Как быстро менялось мнение даже у одного человека! Но как это все было собрать вместе и выразить – и к чему сейчас эти рассуждения, до которых не было дела сильным мира сего?

– Я говорил, правда говорил. Но тогда я действительно полагал, что два месяца самоизоляции могут уничтожить вирус, ведь у нас было так мало заболевших. А что мы видим в действительности – полтора месяца взаперти, но вирус лишь набирает обороты, мы не выходим на пологую кривую, мы не выходим на разворот. Даже на Тенерифе, где заболело всего двадцать человек перед карантином, не смогли погасить вспышку вируса. Количество заболевших растет. Мне как врачу это кажется странным.

– Ты же не будешь говорить, что вирус искусственно создан? – сказал Кристиан.

– Нет, я этого не буду утверждать, потому что я лично не видел никаких тому доказательств. Переходные формы вируса не нашли, но это не значит, что их не найдут, а стало быть, еще докажут, что он имеет естественное происхождение. В теории заговора я тоже не верю, это все как-то несерьезно. Но все же есть моменты, которые меня смущают. Более того, я не верю, что летом мы избавимся от вируса.

– Как это? – спросила Грета с испугом. Ведь все они надеялись, что за лето вирус сотрут с лица земли. – Ты думаешь, пандемия продлится до сентября?

– Я думаю, – сказал жестко Йохан, – что до сентября точно и скорее всего намного, намного дольше. И именно это пугает меня больше всего.

Он хотел добавить, что не сможет так долго без Юли, но не сказал ничего, постеснявшись отца. Если до сентября нельзя будет въехать на Тенерифе, станет ли он требовать от нее, чтобы она бросила уединенный оазис, райское место, где не было ни капли опасности, где скоро наверняка разрешат гулять и плавать в океане… ради него, ради континента, ради муравейника, где на каждом шагу чувствовалось едва уловимое, но все-таки вполне осязаемое дыхание инфекции, дыхание смерти? На словах было легко рассуждать о том, что он выше простых человеческих прихотей и эгоизма, но как будет на деле?