На Красном камне - [9]

Мы выплыли на средину течения и поплыли вниз. Река так обмелела, что нужно было смотреть в оба, чтобы не сесть на мель. Водовороты у Красного камня давно обсохли, и даже для наших мелких лодок оставался доступным только фарватер не шире тридцати-сорока саженей. Мы обогнули камень и выплыли в широкий круглый залив, который теперь представлял лабиринт протоков между бесчисленными островками. Туман стал ещё гуще. Мокрый снег повалил густыми хлопьями, заваливая всё в нашей лодке. Мы устроили над Хрептовским навес из старой палатки, но край отвисал под тяжестью снега, и белые хлопья падали ему на одеяло и даже на лицо.

Поздно вечером добрались мы до города. Толпа товарищей выбежала нам навстречу и стала разгружать лодки, а мы раскутали Хрептовского из-под его многочисленных покровов и, положив его вместе с постелью на широкий четырёхугольный кусок ткани, понесли на угорье. Десяток городских мальчишек собрался на даровое зрелище и бежал за нами вслед.

-- На полотне несут! -- перекликались они.

На Пропаде так носят только тяжко больных, и редко бывает, чтобы живой человек поднялся опять с такого полотна.

Мы поднесли Хрептовского к небольшой избушке на дворе Павловского дома, которая служила ему обыкновенным зимним логовищем, и внесли его внутрь, с трудом протиснувшись сквозь неуклюжую дверь, обитую шкурой и открывавшуюся только до половины.

-- Назад легче будет! -- вдруг сказал больной, странно усмехнувшись.

У меня пробежали мурашки по спине. Слова эти звучали как зловещее предзнаменование.

Избушка была вроде обыкновенного амбара с плоской крышей и приземистой трубой из сырого кирпича. Единственное подслеповатое окно было заклеено бумагой, в ожидании, пока глыба осеннего льду, примороженная к подоконнику, заменит стёкла. Манкы несколько времени колебалась, потом подхватила свою постель под мышку и внесла её за нами в избушку Хрептовского.

Печь в избе была вытоплена. Общественная забота поддерживала теплоту в будущем жилище больного, но подходящей пищи для него не было. В это время коровьего мяса нельзя достать в Пропадинске ни за какие деньги и думать о бульоне бесполезно. Единственная пища обитателей состоит из рыбы различных степеней свежести.

Вечером в большом зале клуба сошлось около двух десятков человек. О Хрептовском не говорили ни слова, так как это был предмет, слишком тяжёлый для обсуждения. Но само собой подразумевалось, что я и Барский в качестве его ближайших друзей примем на себя уход за ним, тем более, что после неводьбы мы были свободны от хозяйственных работ. Мы решили дежурить по очереди и, напившись общего чаю и управившись с казённой порцией варёной рыбы, составлявшей ужин, я отправился в избу Хрептовского. Там было тепло и сравнительно чисто. Манкы прибрала все ненужные вещи. Так как мыть пол было неудобно при больном, она оскребла неровные доски большим ножом во всех местах, которые только были доступны её рукам. Она вырубила топором грязь, которая нарастала за печкой, кажется, целыми веками, выскоблила также стол и чисто обмела глиняный шесток камина. Когда я вошёл, она уже сидела по своему обыкновению на лавке в тёмном углу у печки. На столе стоял чайник с чаем и медный подсвечник, тоже обнаруживавший следы чистки, но свеча из "утопленного" сала плыла, заливая медный круг подсвечника и стол полужидкими ручейками. В комнате было довольно темно, только большие глаза Манкы блестели из угла, по-видимому, отыскивая, нельзя ли ещё что-нибудь выскоблить или привести в порядок.

Глаза Хрептовского тоже блестели. Он постоянно поворачивал их в сторону Манкы с каким-то очевидным желанием, которое затруднялся высказать.

-- Скажи ей, чтоб она ушла! -- вдруг громко сказал он, обращаясь ко мне и делая нетерпеливый жест. -- Ничего ей не очистится!

-- Слышишь, Манкы! -- прибавил он сердито, обращаясь к девушке. -- Полно тебе ходить вокруг меня!.. У меня жена есть, там дома, в России!..

Девушка ничего не ответила, но слегка отодвинулась назад, как будто намереваясь забиться в свой угол подальше.

Я с удивлением смотрел на них обоих и не мог даже решить, в бреду ли Хрептовский или в полном сознании.

-- Лучше тебе с самого начала знать! -- сказал Хрептовский. -- Ничего для тебя не выйдет!.. Брось меня, я злой!.. Ищи другого, подобрее!..

Девушка упрямо молчала. Но мне стало казаться, что Хрептовский прав; в бессонные ночи и долгие бездеятельные дни, которые он провёл наедине с Манкы, он проник в глубину этой дикой и нетронутой натуры и понял, что она полубессознательно стремится завоевать его у жизни и обстоятельств, и несмотря на свою слабость, он не захотел будить в бедной дикарке надежд, которым не суждено было осуществиться. Я опять удивился, но уже по другому поводу. На одре тяжёлой болезни, подавленный беспомощностью, Хрептовский нашёл в себе силу отвергнуть единственный для него доступный женский уход для того, чтобы не связать между собою и Манкы уз благодарности, которые не могли приобрести более тесный характер.

Девушка, однако, не подавала голоса, не уходила и не ложилась спать. Хрептовский, истощённый напряжением, какое он должен был сделать, чтобы так грубо объяснить Манкы истинное положение дел, закрыл глаза и, кажется, задремал. Но мы с Манкы сидели ещё несколько часов и сторожили как на вахте, сами не зная, зачем. Больной лежал тихо и дышал ровно. Я надеялся, что этот продолжительный сон освежит его. Свечка плыла и нагорала шапкой, которая обрисовалась причудливой тенью на потолке избы. Мыши скреблись и с шумом бегали за печкой, по всей вероятности спасаясь от горностая, который селился на зиму в подполье и преследовал их лучше всякой кошки; осеннее ненастье ныло и стучало в окно. Под конец я задремал, опустив голову на стол. Когда я проснулся, чтобы снять нагар со свечи, я увидел, что и молодая якутка улеглась на лавке и, свернувшись калачиком, дышала так же ровно как и больной на своей неуклюжей кровати, сколоченной из старых досок.