На Красном камне - [8]

-- Скучно в городе! -- сказал он коротко. -- Там мне нечего делать!..

Он продолжал крепиться и старался не пропускать очередей, но теперь наш промысел уже не был так удачен как прежде. Вместо того, чтобы при хорошем лове метать двенадцать тоней подряд, мы рано уезжали домой и отдыхали гораздо больше, чем это требуется условиями работы. Ночной неводьбы мы избегали, хотя, начиная с августа, рыба ловится всего лучше ночью. Теперь, обыкновенно мы с Барским подавали голос за сокращение работы, а Хрептовский настаивал на том, чтобы всё продолжалось по-прежнему, но голос его не мог пересилить нас обоих. Так прошёл промысел омуля и чира, и начался ход максуна в последней половине августа. Поневоле нам пришлось промышлять ночью, потому что днём максун не имеет хода; но после первых шести тоней в холодной ночной воде Хрептовский улёгся в постель и на следующее утро уже не мог подняться. По-видимому, он застудил свою болезнь, и положение его сразу ухудшилось. Если кто-нибудь упрекнёт нас за то, что мы допустили его до такой неосторожности, в оправдание я отвечу, что на Пропаде мы привыкли обходиться без доктора и лекарств, и в общем так же мало обращали внимания на свои болезни как туземцы, признающие только такую болезнь, от которой у них мясо валится кусками как при сифилисе или проказе. К счастью, в это время у нас гостил Кронштейн, которого мы тайно от Хрептовского попросили остаться во время его последнего приезда. Хрептовскому мы сказали, что он собирается отправиться пешком через горы в ближайшие посёлки якутов на озёрах, богатые рыбой, молочными продуктами и красивыми девушками. Конечно, мы имели ввиду, чтоб невод не остался без рабочих рук, так как главный осенний промысел, дававший три пятых всей добычи, был ещё впереди, и нам непременно хотелось наверстать осенью то, что мы могли потерять за лето.

Итак, Хрептовский слёг. У него оказался большой нарыв на промежности, который медленно созревал, причиняя ему мучительную боль. Нужно было обладать изумительным геройством или упрямством, назовите это, как хотите, для того, чтобы с таким нарывом изо дня в день ездить в лодке, тянуть и закидывать невод и участвовать в тысяче других работ, нетрудных для здорового, но мучительных для человека, который не может даже ступить, как следует. Преувеличенная стыдливость заставила Хрептовского скрывать свою болезнь, пока она не разрослась до таких опасных размеров. Разумеется, если бы мы знали о нарыве, мы настояли бы, чтобы Хрептовский бросил неводьбу вовремя.

Теперь Хрептовский оставался дома на попечении Манкы, а мы усердно занимались промыслом, развешивая осеннюю рыбу на вешалах и складывая её в погреб в свежем виде. Было так прохладно, что рыба не портилась даже без соли.

Одну ночь за другой мы проводили без сна, переезжая с тони на тоню и вырывая у тёмной и ненастной реки всё новые и новые сотни рыб. Приезжая наутро в избу, мы были слишком утомлены, чтобы обращать особенно много внимания на больного товарища, тем более, что мы не могли ему ничем помочь. Отправить его в город не имело никакого смысла. Жилища там мало превосходили по удобствам нашу избушку, а уход мог быть только хуже. Правда, в городе были кое-какие лекарства, но полусумасшедший фельдшер, единственный на весь огромный округ, давно утопил в вине последние остатки медицинских знаний, и обращаться к нему было опасно. Только минувшей весной он разрезал одному туземцу вместо больной правой руки левую, совершенно здоровую. В нашей избе было тепло, у нас была ежедневно свежая рыба, а горожанам приходилось питаться лежалою из погреба. Мы решились оставить у себя Хрептовского до самого конца промысла, когда приходится покидать заимку и спускаться к городу по быстро мёрзнущей реке, наполненной шугою. Быть может, это решение было всё-таки опрометчиво, но Хрептовский сам настаивал на том, чтобы оставаться с нами до конца, а промысел не оставлял нам ни минуты досуга, чтобы подумать о возможных последствиях.

Куропатки и горностаи побелели, дикие олени покрылись новой лоснящейся шерстью. Медведь собирался лечь в берлогу. Свежераспластанная рыба, пролежав ночь на крыше, замерзала до такой твёрдости, что её можно было строгать ножом, приготовляя строганину, любимое блюдо северян. А ледяная заберега росла да росла и под конец стала задёргивать мелкие курьи, заливы и тихие речные заводи. Наступила пора оставить заимку и перекочевать в город, где предстояло провести долгую и полярную зиму в общей куче, по пословице: "на людях и смерть красна!"

Мы стали собираться домой в одно пасмурное утро, ибо ясная погода была теперь редкостью. Было тихо и сыро. Густой туман лежал на реке, мелкий снег сыпался с неба как сырая крупа, таял в воде, но покрывал белым налётом землю и обнажённые деревья. Мы связали вместе три лодки, которые нам привели недавно из города, и сложили на них вяленую и солёную рыбу и своё несложное имущество. Большая часть рыбы осталась в амбаре, и мы должны были вывезти её уже зимою на собаках. Для Хрептовского мы устроили ложе посредине самой большой лодки, составив вместе несколько бочонков одинаковой величины и положив на них сверху тонкие доски. Мы разостлали на них все наши постели, чтобы ему было помягче, и покрыли его всей тёплой одеждой, какую только имели. Он молчал и даже не отвечал на вопросы, удобно ли ему лежать. Только его острый, немного воспалённый взгляд переходил постоянно с лица на лицо и с предмета на другой. Его томила жажда, и Манкы, научившаяся безмолвно угадывать его желания, несколько раз поила его из чайника холодным настоем кирпичного чаю. Потом чай весь вышел, и она стала поить его холодной водой прямо из реки. Ему было, по-видимому, жарко, и он всё порывался сбросить с себя покровы, но смуглая женская рука каждый раз натягивала их обратно и обтыкала вокруг его шеи.