На качелях XX века - [31]
В это время преобладающим направлением работ в школе Зелинского (фото 13) были синтез и каталитические превращения углеводородов, обычным типом «вооружения» была каталитическая печь — стеклянная трубка с катализатором с асбестовой муфтой вокруг нее, содержащей регулируемый нагреватель. Все больше также входило в жизнь лабораторное исследование погонов нефти методом дегидрогенизационного катализа и установление таким образом наличия определенных гомологов циклогексана.
Н.Д. Зелинский имел обыкновение давать задание, отнюдь «не обрисовывая» его конечную цель, а только начальную фазу исследования: сделайте то-то, синтезируйте то-то, потом я вам скажу, что дальше. Здесь, вероятно, не было какой-либо скрытности, а просто, может быть, дальнейшее не всегда было вполне ясно и самому Николаю Дмитриевичу или могло измениться в зависимости от результатов соседа настолько, что не стоило его определять заранее. Ведь исследование — то же поле боя, и подчас диспозиция типа «…die erste Kolonne marschiert…»[124] так же мало реальна в научной работе, как и в сражении.
Интересно, что Николай Дмитриевич не давал нам и литературных ключей к работе. Я, по крайней мере, сам открывал их для себя или узнавал от старших товарищей и Бейльштейна[125], и Рихтера, и Штельцнера[126], и Абегга[127], и Chemisches Zentralblatt[128]. Особенно много давал мне А.П. Терентьев, работавший в маленькой комнатке лаборатории неподалеку от нас. Он был очень общителен и широк в своих интересах. Литература интересовала меня, однако, не в связи с заданиями Николая Дмитриевича. У меня в то время бродили мысли, связанные с ониевыми, в частности йодониевыми, соединениями и с псевдоэлементами. Они меня так поглощали, что я даже не могу сейчас вспомнить, какое задание в области катализа я получал от Зелинского.
Зелинский аккуратно каждый день, а иногда и несколько раз в день, навещал каждого из нас и с таким интересом расспрашивал о сделанном, что это вдохновляло или заставляло стыдиться, в зависимости от результата работы. В «звездные моменты» работы он участвовал в перегонке вещества: пенсне сползало на кончик носа, он пристально следил за столбиком ртути в укороченном термометре и плавными круговыми движениями пламени горелки обогревал колбу или микроколбочку. Если это был гликоль, как у меня на какой-то стадии работы, он, отрывая взгляд от термометра, ласково смотрел на меня своими красивыми голубыми глазами и спрашивал: «Есть густота? Есть густота?» Как он любил вещество! Он уносил вещество к себе и сам делал анализ: сначала это был макроанализ на углерод и водород — для углеводородов большего не требовалось. Затем Николай Дмитриевич завел микроанализ по Преглю[129], сам его освоил и делал микроопределения углерода и водорода.
Я не мог оторваться и от сабанеевского кабинета, куда меня тянуло общение и с Владимиром Ивановичем Спицыным, и со всеми молодыми деятелями «бюро по редким элементам», и мысли по йодонию. Однако обстановка для экспериментальной работы во «II практикуме» была несравненно лучше, чем в несколько архаическом «сабанете» и я проводил в последнем все меньше времени. В феврале 1923 г. заболел воспалением легких и через несколько дней после начала болезни умер Владимир Иванович Спицын. Вечер этого дня я провел в погруженной в горе семье Спицыных и по их просьбе остался ночевать у них на освободившейся теперь кровати. Катастрофа полностью прекратила мое химическое общение «с сабанетом», оставались дружеские связи. Непосредственным следствием было полное мое сосредоточение во «II практикуме».
Моя двойная жизнь между «сабанетом» и царством Зелинского приняла теперь другую форму: между выполнением заданий Николая Дмитриевича (как у всех) и настойчивыми и на первых порах бесплодными поисками «своего». Впрочем, почти бесплодным было и выполнение тематики Николая Дмитриевича. Единственной результативной работой из числа порученных им мне была разработка синтеза гомологов циклопропана путем восстановления по Буво[130] гомологов ацетоуксусного эфира в гликоли и, после замены в последних обоих гидроксилов на бром, замыкание по Демьянову
