На изломе - [72]

Следом за ней, друг за другом, стали вставать с колен усердные инокини и выходить в смежную горницу, обращенную теперь в трапезную.

Последней поднялась Морозова. Прекрасное лицо ее было изнурено, на лбу выступил каплями пот; она подняла для крестного знамения руку и застонала от боли, но тотчас нахмурилась и насильно вытянула руки дважды.

В эту минуту к ней неслышно подошла старица Меланья.

– Феодора, почто страдаешь? – спросила она.

Морозова вздрогнула, оглянулась и тотчас ответила:

– Потрудиться хочу во славу Христа!

– Мало ли трудишься? – с упреком сказала Меланья.

– Пострадать хочу!

– Гордые мысли, суета! – строго остановила ее Меланья. – Захочет Господь и пошлет, а без его воли самой не след тащиться. Гордыня это! Вот и власяница твоя. На что?

Она указала рукой на рубаху.

Морозова потупилась:

– Я никому ее не казала. О ней не говорила. Коли видел кто, не моя вина. Не горжусь я этим!

Меланья покачала головой.

– А тело изодрано и гниет, и в крови!

– Мать Феодора, – сказала, входя, инокиня Марфа, – сестрица твоя Евдокия Прокофьевна прибыла.

– Сейчас!

Лицо Морозовой осветилось приветливой улыбкой. Она любила сестру, по мужу княгиню Урусову, и видела в ней свою верную ученицу и страстную заступницу.

Евдокия порывисто бросилась ей навстречу, преклонила колени и поцеловала ей руку; Морозова благословила ее, подняла и ласково поцеловала.

– Ну что, сестрица, что, желанная моя, с чем пришла?

– Плохие вести, сестрица! – ответила Евдокия. – Слышь, государь решил на этой люторке, дочери антихристовой, жениться. Нет теперь у тебя ни заступы, ни силы!

Морозова тихо улыбнулась:

– Благословил бы Господь венец мученический принять только!

– Я тебя теперь, сестрица, не оставлю! Так и сказала мужу своему. Пусть будет что будет!

– Ты?!

Лицо Морозовой озарилось неземным счастьем.

– Ты, моя пеночка, ты, моя голубица! Тебе ли искус такой?

– Я решила, решила! Ты только подкрепи меня, если малодушество выкажу!

Морозова страстно обняла сестру свою.

– Ну, пойдем теперь в трапезную! – сказала она. – Чай, истомились мои старицы.

Они вошли. В трапезной за столом в унылом молчании сидели инокини. Поодаль за особым столом, с Киприаном и Федором во главе, сидело несколько нищих.

– Кушайте, сестрицы, кушайте, милые! – сказала всем Морозова, а сама, взяв мису, пошла к столу нищих и стала оделять их пищей.

– Милостивица наша! Благодетельница! Мати убогих и сирых! – гнусили они на разные тоны, а Евдокия глядела на свою сестру и умилялась душой.

Морозова оделила нищую братию и сказала келейнице:

– Приведи, милая, мне Ивашу!

Она удалилась с поклоном и скоро вернулась с хорошеньким мальчиком лет десяти.

Морозова обняла его и жарко поцеловала.

– Ну что, мой птенчик, – нежно заговорила она, – хорошо почивал, миленький?

– Хорошо, матушка! – ответил Иваша. – Видел я во сне высокие хоромы да светлые. Вошел я туда, а меня некий светлый муж взял за руку и говорит: пойдем, Иваша, я покажу тебе такое ли чудесное! Тут я проснулся, и муж исчез.

Морозова упала перед ним на колени.

– Сын мой, Ивашечка, отчего мне такие сны не снятся?

– Потому душа у него ангельская! – наставительно сказала Меланья.

Морозова обнимала сына и не знала, как ласкать его, а Евдокия смотрела на него и говорила:

– Боже мой, Боже мой! Да как же мне не идти по следу твоему, сестрица! У тебя рай тут, боголепие, покой и тишина! О, не надо мне этих царских да боярских утех. Срам на миру!

Морозова кивнула ей головой и, не поднимаясь с пола, сказала:

– Близится час судный, сестрица! И там разберут, кто праведный, кто виновный. Недолго владычество антихриста. Пожди, протрубит труба ангельская, и все содрогнутся! Знамения Господни о том свидетельствуют, а им все гусельки да сопели!..

В трапезную вошел Терентий. Он истово помолился на иконы и потом поклонился всем.

Теперь у Морозовой он был свой человек. Дня не проходило, чтобы он не побывал у нее, принося с собой, как и Урусова, дворцовые новости. День он считал бы не в день, если бы не повидал боярыни, не послушал бы ее пылких речей, обличений, не отдохнул бы у нее душой.

– Всякому свой крест положен, – говорила ему боярыня, – тебе при царе быть надо, и ты не беги. В миру-то поди еще больше искуса. Бес-то тебя и так, и этак пытает, а ты борись!.. Ну, что жена твоя?

Терентий угрюмо махнул рукой.

Да, коли была бы промеж них любовь, может, он и уговорил бы ее, а теперь она его и не слушает, да и ему-то мерзко. Белится, румянится, что гроб повапленный.

Действительно, с женой он разошелся.

Она словно примирилась со своей горькой участью и что ни день ездила наверх, в царские терема. Там, сойдясь с царевнами, она без устали жаловалась на свою горькую долю, на свое соломенное вдовство.

Вскорости после размолвки с мужем приглянулся ей царский постельничий, Троекуров, сын боярина; перемигнулась она с ним раза два в царских сенях, а там, глядь, не побоялся он ни тына высокого, ни собак дворовых – и очутился в княжеском саду.

С той поры княгиня Дарья Васильевна и совсем мужа в покое оставила, не переставая всюду на него жаловаться.

А Терентий ничего не видел. Он весь отдался своему настроению, страстной натурой своей готовый сделаться фанатиком. Душа его чуяла, что скоро наступит роковой момент, и он трепетал в ожидании резкого перелома.