На империалистической войне - [14]

Но вдруг музыка оборвалась. Может быть, кто-то не позволил играть перед померкшими глазами убитых товарищей… А пусть бы играла гармонь победу жизни над смертью! Не все ли равно, что тут делать: плакать или смеяться?

Музыка доносилась с ближайшего хутора, очень большого, занятого пехотинцами. Я пошел туда. Там во дворе и в сарае, на подстеленной желтой соломе, полно раненых, перевязанных белыми, но с уже проступившими пятнами крови бинтами, — немцев и русских. То тут, то там между ранеными лежали неподвижные фигуры — это скончавшиеся от ран. Оскаленные зубы, тусклые, запавшие глаза, спутанные, замусоленные усы — страшно смотреть.

Тут и штаб. В саду я услышал, как начальник нашего отряда говорил с кем-то по телефону:

— Нет сил собрать. Может быть, тыл подберет. Не менее семисот винтовок. Более двух тысяч человек… Да! Лежат цепями, колоннами. Бог знает, то ли они уже раненые сползлись в кучи и умерли вместе, или так одновременно убиты. Артиллерия и пулеметчики работали на славу! Рад стараться, вашдитство!

Мимо нашего наблюдательного пункта по дороге проходит и проезжает много разных военных. Недавно ехал пьяный казак. Болтается в седле. В одной руке разбитый телефонный аппарат, а в другой — бутылка с наливкой. Он попросил меня подать ему головешечку прикурить и предложил мне потянуть «немножко» прямо из горлышка. У него, пьяного, горе: говорит, будто «вольные» немцы (мирные жители) убили двух его станичников, а сам он насилу избежал смерти.

Привалы

10 августа.

Поход наш продолжается. Пишу на крутом берегу неширокой, но полноводной и глубокой реки. Мост разрушен. Саперы наводят понтоны. Куда ни глянь — и проволочные заграждения, и волчьи ямы. Удивляюсь, почему немцы оставили их без боя.

Переправились. Местечко. Разумеется, безлюдное. Кирха (а может, — костел). Наши католики забегают и коленопреклоненно молятся. У самой кирхи, на подоконнике раскрытого окна пустого дома, граммофон, заведенный рукой врага, похабным диссонансом в условиях войны и смерти ревет мирного «пупсика». Молодые пехотинцы столпились у окна, смеются, гогочут, а некоторые подпевают по-русски:

— Пуп-сик, мой ми-лы-ый пу-упси-ик!..Потом завели неприятную мне немецкую «польку», разобрались на пары и кружатся как сумасшедшие. Которые постарше — невесело поглядывают на этот балаган, отряхивают со своего обмундирования пыль, вытирают пот, переобуваются.

В другом доме нашли рояль. Почти каждый побарабанил пальцами. Наконец надоело. Наш ездовой рубанул шашкой вдоль по всем клавишам. Пехотинцы подняли крышку и оборвали струны. Когда увидели идущего сюда офицера, все разбежались в разные стороны. Забыл отметить: вчера нам объявили, что за пьянство будут розги, а за грабеж и разбой — расстрел.

11 августа.

Вчера вечером мы, телефонисты, обожрались медом. Всю пасеку разворотили. Впотьмах не столько меда достали, сколько пчел подавили. Лицо у нашего старшего разнесло, как от нарыва. Мои руки тоже искусаны, потому что и я ходил помогать управляться с пчелами. Думал, все будет по- людски, а получилось постыдно и гадко.

Пехотинцы довершили нашу работу. Офицерские денщики тоже набрали для своих господ миски две лучших медовых сотов. Интересные улейки: сплетены из соломы и ракитника, как наши плетенки, куда ссыпают коноплю. Я даже обрадовался: и у немцев не только рамочные пчелиные домики. Шалопутов из батареи исчез бесследно. Думают, что сбежал, потому что никто не знает, когда и куда он девался.

Сегодня проезжали первое немецкое не безлюдное селение, а с жителями. Но они прячутся от нас.

12 августа.

До обеда ехали. Страшная сонливость охватила меня, потому что за эти три дня похода физически очень устал (садиться на двуколку запрещают, надо идти пешком). Еще больше утомился умственно. Ни о чем не хочется ни думать, ни рассуждать.

После обеда рыли окопы. «Что это вы как без рук?» — с презрением сказал мне старший, глядя на мою работу.

Его нервозность — признак того, что завтра может быть подходит много свежих войск — пехоты, разумеется.

Потери наши 7-го августа, как теперь говорят, страшные: 50–60 процентов.

Появились автомобили с каким-то важным начальством.

Я заметил, что мирные немцы воспрянули духом. В одном селении разговорился я со старым немцем, который говорит по-польски. Старик сказал, что немцы уже разбили Бельгию и Францию. Неужели правда? Может быть, наше начальство скрывает от нас? Этот старик дал мне хлеба без примесей, свежего, вкусного. Я давал ему гривенник, но он кланяется и все: «Нейн, нейн».

13 августа.

Утром был густой туман. Обедали на привале в м. Алленбург. Совершили налет на магазины с сигарами, вином и какао. Но из съестного — нигде ничего хорошего нет. Немки давали воду. Все, кто остался в местечке, — бедный люд. Они сами водили наших солдат к богатым магазинам и, смешно выставив вперед руки, будто охватывая большое брюхо, показывали, что владельцы этих магазинов, пузатые буржуи, удрали, а их оставили одних.

Когда выехали из Алленбурга, оказалось, многие из наших батарейцев пьяноваты: смеялись, галдели, и все, даже некурящие, дымили дорогими панскими сигарами с золотой опоясочкой.