На грани веков - [39]

Что за трагическая судьба! Сколько чужой и своей крови целые поколения прославленных рыцарей пролили за эту землю! И что они ей в конце концов даровали? Христианскую веру — да. Католическую церковь, а затем протестантство, священников, которые сами понимают лишь половину того, о чем проповедуют в церкви, и никак не могут проникнуть в душу мужиков е ее старыми верованиями и ересями. Каток, чтобы землю утрамбовать, туески с творогом и конопляным семенем, остистый хлеб, который застревает в горле. А сами что обрели? Польских и шведских владык, затаенную злобу в народе, недоверие, может быть, даже предательство. Разве у лифляндских дворян есть хоть одна песня, которая родилась бы именно здесь, которая передавала бы шум этого леса и красоту этой озерной глади? Разве им что-нибудь говорит болтливый лепет этой осины или же пятнистая белизна берез?.. Пришельцы, перекати-поле со своим Тиролем и Гейдельбергом, ветром судьбы занесенное сюда чужое семя, которое так и не смогло пустить корни на этой земле…

Курт оперся подбородком на ладонь, уставясь поверх водяной глади. Неясные воспоминания далекого детства поднимались, точно пар от этого заросшего озера. Как этот люд умеет воспевать свои дубы и липы или даже этот самый жидкий лозняк! Что-то накрепко связанное с землей вечно слышится в их песнях — сросшиеся с нею воедино, они умеют каждому растению, каждому валуну на поле придать такой глубокий смысл в своих простых, однообразных напевах. А эти песни о господах, немцах, приказчиках и обо всем, что связано с имением… Разве лифляндские помещики никогда их не слышали и не задумывались над ними? Значит, так туги они были в своей глухоте, так чужды в своей обособленности. Барон Геттлинг единственный почуял эту роковую отчужденность и трагическое одиночество и тем не менее совершенно превратно понял подлинные причины. И вот он сам лежит теперь, укрытый тремя шубами, и смотрит неживыми глазами с застывшим в них нерешенным вопросом на затканный паутиной потолок.

Листва липы была слишком уж густа, — Курту стало прохладно, он поднялся и пошел назад.

Имение стояло притихшее и пустое. Казалось, вместе со старым бароном умерла и вся жизнь в нем. Только одинокая черная галка сидела на флюгере башни и, пригнув голову, смотрела вниз.

Курту не хотелось встречаться с кем-либо из обитателей замка, он проскользнул в открытые двери и стал подниматься в свою комнату. К удивлению, двери в комнату старой баронессы были приоткрыты — он заглянул в них.

Там, его ждало еще большее чудо. Старая мумия, поднявшись с постели, сидела, обложенная подушками, в кресле. И монахиня была на ногах, четки ее повешены на спинку кровати, сама же она кормила больную. А эта сморщенная брюква раскрывала рот и жадно хватала каждую ложку, временами даже слышалось какое-то бульканье, напоминавшее человеческий голос. Круглые глазки ее живо посверкивали, как у птицы, которую из темной клетки выпустили наконец на дневной свет. Монахиня тоже что-то шамкала, кривя лицо, видно, пытаясь улыбнуться.

Курт долго не мог прийти в себя от неожиданности. Только в своей комнате резко остановился и ударил себя по лбу. Мумия восстала из мертвых! Верно ведь! Она же единственная наследница и владелица Атрадзена. Законная жена — верно! Поэтому-то она и пробудилась — как раз вовремя!

7

По случаю похорон барона Геттлинга с аллеи, наконец, убрали сломанную липу. До большака с двух сторон натыкали зеленых елочек с гирляндами брусничника, перекинутыми в виде арок с одной вершины на другую. Железные решетчатые ворота сняли и совсем унесли, вместо них поставили другие, из березовых стволов, увитых зеленью и цветами. Из белых головок ромашки полукругом тянулось взятое Куртом из Овидия «Animae morte carent»[11]. Вторые ворота — в конце аллеи у большака, третьи — у дороги на кладбище, четвертые — у входа на кладбище с обычным напутствием: «Requiescat in pace»[12]. Перед замком и в аллее все усыпано цветами, большак до самой дороги на кладбище хорошо укатан, в кустарнике проложена широкая просека с набросанной под ноги нарубленной хвоей. Три дня барщинники с подводами и девки работали утра до вечера.

Вход в замок тоже увит зеленью, вдоль лестниц и переходов до рыцарского зала протянуты гирлянды. В самом зале портреты и все остальное задрапировано черным бархатом. Вокруг огромного дубового гроба желтые свечи в больших серебряных канделябрах. Все убранство привезено из соседних имений — в кладовых самих Геттлингов от былого добра мало что сохранилось. Толпа гостей задыхалась от запаха оплывающего воска, вянущих цветов и чуть слышного трупного тления, — гроб открывать уже нельзя было. На крышке лежало высеченное из черного мрамора распятие.

Шарлотте-Амалии хотелось устроить необычайно пышные похороны, но удалось это лишь отчасти. Приглашены были все окрестные помещики, но многие не явились — то ли потому, что не ладили с неуживчивым чудаком бароном, то ли оттого, что были слишком заняты заботами о судьбе собственных имений. И все же гостей собралось порядочно. Челяди удалось приткнуться у стен зала, крепостные же толкались на лестницах и перед замком. Шапки все держали в руках, лица делали скорбные, но тайком все время поглядывали назад, где работники с пивоварни устанавливали козлы под бочки с пивом для поминок.