На грани веков - [40]

Приходский пастор из Берггофа был в том же возрасте и такой же толщины, как и покойный барон. Обряд совершал он с неподдельной искренностью. Но так как обращался он со своим словом к господам и говорил по-немецки, то стоявшие у стен изрядно томились. Только когда пастор, личный друг усопшего, и сам прослезился, послышались всхлипывания, но, пожалуй, чересчур громкие и нарочитые для такого торжественного момента,

В катафалк были запряжены четыре покрытые черными попонами лошади, их вели под уздцы. Благородные гости ехали длинной вереницей, за ними толпой тянулись подданные покойного. Подле усыпальницы хватило места лишь помещикам с их близкими, крестьяне же остались за воротами. Вытянув шею, смотрели они, как дубовая ноша проскользнула в черную дыру, где ее уже ожидал открытый цинковый гроб, паяльщики со своими снарядами и старая Катрина. Кое-кто тайком крестился. Пастор вновь говорил что-то длинное и непонятное, словом, церемония затянулась. Бабы тихо перешептывались и, так как управляющий втесался к прочим господам, а приказчик с остальными помощниками находился внизу у гроба и за толпой по-настоящему никто не присматривал, — одна за другой исчезали в кустах. С полудня ведь уж как согнаны с дальних дворов, надо поторопиться, чтобы вечером успеть скотину подоить. Из мужиков мало кто давал тягу — известно же, что в имении для поминок зарезали двухгодовалого быка и две свиньи, а козлы под четыре бочки с пивом все своими глазами видели. Не каждый год умирает барон, нельзя же упустить такой случай.

Только в сумерки господа сели за поминальный стол. Подобающее настроение никак не появлялось, хотя яств было наставлено предостаточно и вин подвезено множество. Престарелым гостям эти похороны напоминали о чем-то близящемся и неизбежном, да и молодых заставляли немного призадуматься. Времена ведь теперь такие, — не знаешь, что тебе завтрашний день сулит. Разделившись на отдельные группы, все перешептывались, часто оглядываясь, не подслушивает ли кто-нибудь незваный. Это было уже не старое самоуверенное рыцарство, убежденное, что легко справится с любыми владыками. Скорее — запуганная толпа, не знающая, что делать: начать ли что-нибудь сообща, или уж лучше рассчитывать только на самого себя.

Но больше всего мешала больная баронесса, старая католичка, у которой здесь близких друзей никогда не бывало. Впервые выползшая из своей норы, обложенная подушками, она сидела на почетном месте во главе стола. Ее губы еле-еле прикасались к стакану, который монахиня подносила к ее рту, а маленькие глазки пытливо и зло оглядывали гостей. Да и управляющий только возле нее и крутился подобострастно, почти совсем не обращая внимания на Шарлотту-Амалию, сидевшую с поджатыми губами и заплаканными глазами. Курт попытался выведать, что эти люди думают о Паткуле и его начинании. Но спившиеся, ожиревшие или высохшие старцы отвечали уклончиво, а ветреных юношей больше интересовала студенческая жизнь за границей. Сиверса и Шрадера здесь не было, для остальных он чужой именно из-за готовности к борьбе и великих замыслов. Трухлявые пни и худосочная поросль!.. Рассердившись, он встал и ушел.

Месяц еще за деревьями парка, и все же ночь светлая и теплая. За кустами акации негромко гудели крепостные, участники похорон. Курту захотелось послушать, как они судят о покойном бароне, которого семь лет почти что не видели и даже не знали ничего о том мире, в котором он жил со своими книгами.

Два старика болтали, стуча пивными кружками о скамью. Спорили, видно, о похоронах.

— Много, эко много!.. Тридцать повозок господ. А в трех только по две толстых старухи. А ты видел — у одной морда красная, как медный котел. Когда старую Катрину хоронили, сто тридцать было!.. А народу-у!.. Один конец по дороге на кладбище, а другой еще только у крыльца.

— А ты там был?

— Я-то нет, а вот мой отец. Он тогда был конюхом и возчиком. Приказчик все дворы объехал, кнутом всех гнал на похороны.

— А то ведь никто и не пошел бы.

— Восемь бочек пива и три ведра водки еще до кладбища… Сама так наказывала. Телега задним колесом в канаву заехала, гроб едва не вывалился.

— Все потому, что старая Катрина была ведьма. Ведьм надо возить задом наперед на белых козлах — на таких они по ночам скачут.

— И вовсе не на козлах, а на кочерге или лопате, — ничего-то ты не знаешь. А Этлини все знаются с нечистыми. Этот старый колдун ночи напролет по книжкам да грамотам рылся. Днем так у него ног нет, а в полночь все плясал по своей комнате. В подвале, сказывают, слыхать было, как вверху бухают.

— Плясун-то это был другой, его дружок. Барину внесут жбан горячего грогу, а утром на столе два пустых. Слуга рассказывал. Ну скажи ты мне, откуда бы этому второму взяться?

— Ну, та старая козлиная борода сам не лучше. С вечера господину служил — и нечистому служить выучился. Этой самой покойницы Ильзы мать приворожил к одному гостю, к барину одному, — совсем было ума решилась, на другое утро только в подвале вожжами связанную утихомирили.

Старики зашептались. С тяжестью в сердце Курт прошел дальше. Там, наверно, было четверо или пятеро, да еще женский голос встревал между ними. Должно быть, уже порядком захмелели, забыли, что ночью из-за кустов легко подслушать. У этих шел другой разговор. Женщина частила, едва переводя дух.