На грани веков - [144]

— Корчмарь, а ну выходи!

Корчмарь приоткрыл дверь и онемел с перепугу. К самому крыльцу подъехал шведский драгун с двумя пистолетами за поясом, с длинным палашом сбоку. За ним седой сердитый офицер с острой подстриженной бородкой, как у Густава Адольфа, и закрученными усами. Дальше восемнадцать драгунов с мушкетами за плечами, у всех бороды и усы, как у старых служивых. Офицер, сказал что-то переднему по-шведски, тот крикнул еще грознее:

— Где те двое, что недавно приезжали к тебе?

Глаза и мысль корчмаря метались ласточками. Трудно сообразить, как держаться с ними.

— Двое? У меня тут были трое из Горного да еще наш местный посыльный.

Драгун стеганул хлыстом по высокому голенищу.

— Я тебя не об этих спрашиваю, про них мы сами знаем. А вот те двое из Курземе?

У корчмаря дрогнули усы — это потому, что он решил улыбнуться, да и улыбнулся наконец.

— Ах, это про тех господин офицер хочет знать! Это из-за реки, из города. У них там подворье и харчевня, приезжали ко мне за рыбой.

Офицер опять что-то сказал, солдат повторил по-латышски. Видимо, то, что назвали его офицером, пришлось ему по сердцу, он хоть и оставался таким же разгневанным, но хлыст уже не вскидывал.

— Врешь, падаль! Харче-евня! Один из них лесник с той стороны, чуть ли не против имения!

— Ну да, он лесник, а в городе подворье держит. Он часто приезжает ко мне за рыбой. У меня на речке верши, — может, господа желают взглянуть?

Некоторое время солдат говорил с офицером, подозрительно поглядывая на корчмаря. Но тот выглядел таким невинным и простодушным в мужицком кафтане, босиком и в подвернутых штанах. Потом драгун спросил:

— Есть у тебя какая-нибудь надежная комната?

— А господин генерал останется ночевать?

— Нет, но она ему понадобится.

— Наверху у меня есть хорошая комната. Но, ежели господам угодно, я сам с женой и с дитем могу переспать наверху. А господину генералу можно взять нашу, она рядом с корчмой.

Нет, этот усач не опасен, даже простого драгунского офицера он принял за генерала. Драгун повернул коня от порога. Офицер что-то сказал, и он спросил еще:

— А Сиверс из Горного не проезжал на этих днях в сторону Риги?

— Он этак уж с месяц как домой вернулся. После того не видывал — днем то есть. Ежели ночью, так не знаю, ночью мы с женой спим.

Это был вполне резонный ответ. Офицер кольнул лошадь шпорами, латыш поехал рядом. В десяти шагах за ними поскакали драгуны — по два в ряд, голову их лошади держали как одна, корчмарю показалось, что они, как хорошо выученные солдаты, даже ноги вскидывали разом. Он выказал необычайное удивление и восторг по поводу этакого искусства и с улыбкой помахал головой в такт цоканью.

Но вдруг его узенькие глазки расширились, почти округлились, морщинки вокруг них исчезли. За спаренными всадниками следовал еще один, без седла, потому он и сидел ниже остальных и не был сразу заметен. На ногах постолы, сам — в подпоясанном мочалом мужицком кафтане, но на боку палаш в совсем новых ножнах. Злой, что сатана, и так похож на садовникова Яна из имения, что даже родная мать спутала бы.

Едва верховые исчезли в лесу, как улыбка с лица корчмаря сползла, засученные до колен штаны затряслись. Он обернулся и чуть не сбил с ног корчмарку с ребенком, которая все время выглядывала из-за косяка. Корчмарь развел руками.

— Ох и влипли!

Корчмарка забыла установленный у них обычай не отвечать, когда один что-нибудь высказывает.

— Они же только про Сиверса из Берггофа спрашивали.

— Экая ты гусыня литовская! Слыхала ведь, что Шрадер тоже в Берггофе. При них могут быть еще какие-нибудь бумаги из Митавы — обоих заберут.

— Можно ведь убежать. Ведь день же — неужто они вовсе не поостерегутся.

— Только и надежды, только и надежды. Лишь бы не перепились…

С этой единственной надеждой корчмарь прожил до вечера. Нигде он не находил себе места. Обошел корчму, еще раза три взбирался на взгорок к погребку. Сходил к своим вершам и долго глядел через реку по направлению к городу, но ничего там не увидел. Прошел по дороге в сторону мельницы и послушал, не слыхать ли уже топота. Внезапно что-то надумав, вошел в стодолу, вынес лестницу, взобрался к оконцу верхней комнаты и отогнул подковные гвозди, которыми рама удерживалась в косяках. Напуганный каким-то шумом в лесу, чуть не падая, скатился вниз, столкнул лестницу, минуту спустя прибежал опять, отнес ее в стодолу и аккуратно поставил на прежнее место.

Уселся на пороге, сложил руки; и с безграничной покорностью поднял глаза к небу. Усы его шевелились — он молил бога, чтобы все сошло гладко.

2

Но на этот фаз польского бога не так-то легко было умилостивить… Верно, очень уж много грехов накопилось. И, по всем приметам видно было, что добром дело не кончится. Ребенок в комнате кричал без передышки, словно мать собиралась кинуть его в реку. Трижды ухала сова, даже громче обычного, хотя до сих пор засветло ее никогда не было слышно. Небо все заволакивала и заволакивала серая пелена, луна поднималась какая-то медно-коричневая, вечерняя заря словно залила Даугаву кровью.

Корчмарь все время следил за дорогой на Берггоф, прислушивался, и все-таки всадники появились у корчмы внезапно, никем не замеченные и не услышанные. Распахнули настежь ворота стодолы, некоторые всадники въехали туда, должно быть, собираясь остаться на ночь. Среди кучки, толпившейся перед корчмой, показался еще один приезжий — берггофский конюх. Корчмарь так и застыл от страха: ведь вот оно, так и вышло, чего он все время опасался! Грубо понукаемые солдатами, на телеге вертели головами фон Шрадер и Фердинанд Сиверс. Видать, всю дорогу спали мертвецким сном, а теперь тупо таращили глаза, пытаясь сообразить, что с ними произошло. Лица с перепою и со страху искажены, в зловещих багровых сумерках пленники скорей напоминали мертвецов, опоздавших до захода месяца вернуться на кладбище.