На грани веков - [122]

— Ну да что там, все уладится. За гордость ее давно проучить следовало. И Тенису на пользу, думаешь, забудет его барон?

— Лучше бы забыл. Да и где же этот горемычный парень? Как бы только от этакого стыда домой не сбежал.

Но Тенис никуда не убегал. Всем вконец надоев, шатался он между столами у каретника, хватая за рукав каждого, кого только встречал.

— Где Майя? Майю не видал? Поговорить мне с нею надобно. Забулдыга я, верно, скажу ей, а только ты не гнушайся мной…

Видимо, он уже забыл, что женился и что пьют на его свадьбе. Это он во время жениховства все собирался ей сказать, да так и не сказал.

Старый Бриедис сидел одиноко, наклонившись над пустым жбанцем, и плакал. Тенис, видимо, не узнав его, глядел-глядел, кривился-кривился, пока и у самого не закапали слезы.

К дороге, шатаясь, брел Криш, вопя во всю глотку:

Чтобы немец прыгал выше, огонек я разложу…

Тенис ухватился за него, заплаканный, замурзанный.

— Братец, дорогой… где Майя?

Тот оттолкнул его с такой силой, что Тенис задом влетел в открытые ворота каретника. Криш пошел дальше. Выбравшись на дорогу, где гомон пирующих еле слышался, выпрямился, твердо стал на ноги и провел руками по глазам.

Поодаль от ствола черной ольхи отделилась женская фигура и остановилась, поджидая его. Подойдя вплотную, Криш узнал Красотку Мильду из имения.

— Чего ты тут мотаешься и людей пугаешь?

— Я пойду с тобой.

Криш пожал плечами. Что ему до Мильды, только Майя да Мартынь на уме,

Мартынь стоял в тени опушки у Бриедисов. Немного поодаль все еще дымилась роща старого Марциса. Понизу тлел сырой мох, временами взлетал рой искр, вспыхивала сухая ветка. Тогда здесь на опушке можно было разглядеть согнувшегося, словно приросшего к земле человека с диким осунувшимся лицом и черными глазницами. В десяти шагах поодаль, привалившись к сосне, дремал Клав.

Заметив приближающихся, Мартынь выпрямился, сверля взглядом вечерние сумерки, желая прочесть что-нибудь по глазам Криша. Но тот остановился, понурившись, и некоторое время не в силах был вымолвить ни слова.

— Кончено, братец… Не пойдет она.

— Не пойдет? Сама так сказала?

— Велела тебе так сказать. И вот это дала — больше у нее, говорит, ничего нету. Чтобы ты сохранил на память, говорит. Ни слезинки им не вытерла, говорит.

Первый раз рука Мартыня промахнулась, но во второй схватила платочек Майи.

— Ни слезинки… Да, да, гордая она, моя Майя. Хоть этой радости она родне Тениса не захотела доставить. А потом отвели в имение?

— Да — в имение.

— И потом там гуляли на ее свадьбе. А она тоже плясала?

— Нет, потом ее заперли в подвал.

— Скоты! Она же все равно не убежала бы. Чего же они еще измываются над ней!

— Барин, говорят, так приказал.

— Барин? Он что, приехал?

— Вся волость его встречала у почестных ворот, Эстонец речь держал, барин веселый был. Подозвал Майю, погладил, долго глядел на нее и стал еще веселее. А потом приказал вести ее в имение. Поговорить, мол, с ней хочет и поплясать.

— Лиходей! А раз она не стала плясать, так и в подвал.

Тут подошла Мильда, Мартынь ее сначала даже и не заметил. Хоть злость и кипела в ней, но говорила она вполне ясно, каждое слово точно отрубая:

— И вовсе не потому. А потому, что он хочет оставить ее у себя на всю ночь.

— Как? Чего ты мелешь? Зачем оставить?

— Затем, что у баронов такой закон есть. Я подслушала, эстонец сам сказал Майе. «Только на эту первую ночь, — сказал он, — а потом ты опять можешь идти к своему Тенису. Чего ты стонешь? — говорит. Другая рада была бы, невесть как рада, ежели барон ей бы такую честь оказал. Что ты для него? Прах, навоз. Надоест, мол, ему, разве он только таких видал?»

— «Прах! навоз…» Чего ты врешь, проклятая? Не может быть этого и не бывало никогда! Это только сказки стариков!

— Ты не кричи, а слушай. Я тебе не сказки сказываю, а что своими ушами слышала. «Хозяйкой Бриедисов будешь, говорит эстонец, и всего у тебя будет вдоволь. Как барыня будешь, на того шалого кузнеца и плюнуть не захочешь. Я сам шапку скину, когда тебя повстречаю». Так и сказал. Кувшин вина сам принес в подвал — пускай, мол, пьет.

Мартынь замычал от боли.

— Так вот он каков… А я здесь все об этом эстонце думал. Эстонец — вот он-то и есть прах и навоз. А этот теперь там пьет и пляшет с нашими девками.

Криш поспешил возразить:

— Нет, он ушел в лес.

Мартынь не слушал.

— Теперь я начинаю понимать. Меня-то он боялся, знает, что я скорей дал бы себя на куски изрубить. А с этим телепнем можно делать что хочешь. Потому и свадьбу сломя голову назначили на это воскресенье. Он, этот волчонок жадный, приказал приготовить ему ягненка помоложе. Подавится… Подавится!.. Клав, иди сюда! Криш, хватит у тебя духу на имение пойти?

Он схватил воткнутое в землю оружие. Криш побежал за прислоненным неподалеку отвалом.

— Да куда ты хочешь? Ведь в имении его нет.

— А где же он тогда?

— Он наперед захотел осмотреть свои леса. Поехал на эстонцевом коне, и ключников Марч с ним — дорогу показывать. К кирпичному заводу направились.

Мильда еще не успела рассказать всего.

— И еще эстонец рассказывал нашим людям: «Барин говорит: «Я стонов не терплю, чтоб с жалобами ко мне не лезли. Кто придет — прямо в каретник!»