На грани веков - [121]

Грантсгал почесал в затылке.

— Так ведь кто ж ему сможет помочь? А ты снеси ему кружечку водки, авось полегчает. У меня ежели зубы болят…

— Господи! Он еще со своими зубами, лезет! Да хоть у всей волости разом будут зубы болеть, и то не наберется таких мучений! Что червь, вьется на постели, голову о стенку в кровь разбил. Два жбана я ему влила в глотку — не помогает. Даже водка его больше не хмелит.

Где-то за широкой спиной Силамикелиса шевельнулась щуплая фигурка приказчика.

— Лавизу надо позвать, пусть питье какое-нибудь сделает, у нее для таких оказий всегда средство есть.

Старостиха вскинулась, точно ее огнем припекли.

— Что ты эту ведьму поминаешь! Что ты имя-то ее произносишь! Вчера вечером, как его, несчастного, привезли на телеге, побежала я в подвал к ней. Сестрица, говорю, беги, спаси! Потри, заговори, дай какого-нибудь питья — не могу я слушать: обе ноги у него, что лучинки, сломаны. Все равно уж не жилец, да хоть от мучений избавь. Просила, руки ей целовала. А она что? «Обе ноги, говоришь? Как-то оно неладно. Обе руки ему надо было, он всю жизнь палкой да розгами орудовал…» Слыхали — это она мне! Да разве же это человек? В старое-то время таких на костре жгли.

Все молчали, никто не выказал старостихе особого сочувствия. Только Силамикелис нагнулся к приказчику и шепнул:

— Это ему за моего брата…

Приказчик отозвался еще тише:

— Заслужил, было за что. Перст божий.

Старостиха протянула руки.

— Слышите, слышите? Можно ли этакое выдержать?

Сквозь гул притихшей толпы и шум ветра из другой половины дома управляющего слышался ужасающий вой, словно там ревела недорезанная скотина. По другую сторону вскинула голову Дарта.

— Пускай теперь сам поучится орать. Немало он, проклятый, радовался тому, как другие в каретнике орали.

И сразу же вслед за ее словами послышался тот самый устрашающий ржавый смех, что звучал в субботний вечер у кузницы. Старостиха метнулась туда.

— А! И ты здесь! Пришел над чужой бедой смеяться! Ты же сам этот камень и заколдовал!

Марцис только замахнулся левой рукой, старостиха, как щепка, отлетела на пять шагов. Гости остолбенели, услышав его ответ:

— Ну да, заколдовал. И самого заколдую, так что он семь недель, что червь раздавленный, будет извиваться, а подохнуть не сможет.

Старостиха лишилась голоса, изъяснялась больше руками, чем языком.

— Люди — и это люди! Сидят, пируют, а бес свое капище посреди волости завел, у самого имения… Огня подпустить под его халупу, пепел по ветру развеять!.. Барин… где барин?

Она убежала, точно подгоняемая самим нечистым, и исчезла в сумерках. Ключник тяжело вздохнул.

— Марцис, Марцис… Опять худа дождешься, еще почище прежнего…

— Какое уж мне может быть худо? Старый Брюммер становую жилу мне перегрыз, молодой пускай догрызает косточки. Больше у меня ничего нет.

За столом Лауковой речи не вязались, да и только, хотя сама она старалась вовсю. Грета принесла новые миски, и пива в бочках еще хватало. Но весть о том, что Майя посажена в подвал и что барон оставит ее на ночь, вконец ошеломила всех.

Смилтникова пригнулась к мужу.

— Старик, не пора ли домой? Тут не свадьба, а скорей уж поминки. Молодая жена в подвале, староста орет, будто режут.

Смилтниек все время сидел притихший, повесив нос, здесь суетились и другие распорядители, на него никто не обращал внимания. Явно раздосадованный, он то и дело прикладывался к жбанцу с пивом и все-таки был еще вполпьяна. Предложение жены показалось ему совсем несуразным.

— Ты в своем уме! Нам же надобно ждать молодого барина.

— Так что же он бродит ночью по лесу? Невиданное дело.

— У господ и придурь господская, не нам о том ведать. Кабы вот только дождь полил…

Где-то вдали за лесом, все больше к югу, полыхали зарницы, и грома уже совсем не слыхать. Опять пронесет по Даугаве, как и прошлой ночью: бежит дождь от Соснового. Вечерняя заря на севере потухла. А луна прямо над головой, и яркая-яркая, только темная дымка скользит по ней. Вблизи лица хорошо различимы, а те, что поодаль, расплываются в мрачном сумраке.

Лаукова с Бриедисовой Анной перешептывались, сдвинув головы. Новоиспеченной свекрови надоело тормошить усталых гостей, она и сама в конце концов притомилась. Анна, правда, еще держалась бодро: то ли вправду хорошо себя чувствовала, то ли делала вид. Вот она сердито тряхнула головой.

— Чего ты понапрасну сетуешь? У господина и закон господский. И беды тут большой нет, не убудет от нее.

— Не убудет-то не убудет — да ведь как же это сразу… слыхать слыхали, а видывать не доводилось. Уж какой был старый Брюммер или тот же Шульц, а девок они не трогали.

— Да зато теперь молодой. И поляк теперь живет там, как турка.

— Лиственские девки сами бегают в имение. А Майя такая стыдливая, как она все это переживет!

— Стыдливая! Гордячка она! Не знала, как свою смазливую морду задрать повыше! Твой Тенис-то пальцем тронуть ее не смел.

— Э, да что Тенис, тому не управиться, ежели девку под самый нос не сунут. Гордая она, это верно, да только — зачем бы так-то… Какая же после этого из нее невестка будет!

Анна хотела сказать: по свекрови и невестка, но вовремя сдержалась.