На грани веков - [10]

Восемьдесят три года выбелили эту бороду и согнули спину куда сильнее, чем у того встречного старика, что ехал в телеге, сидя на охапке травы. Разве он в двадцать девять лет имеет право осуждать человека, который в голом черепе хранит все пережитое почти за целое столетие? Какие же заслуги есть у него самого, чтобы чувствовать себя задетым и обиженным тем невниманием и равнодушием, с каким встретили здесь после долгих десяти лет отсутствия единственного наследника и продолжателя рода? Ведь этот старец ничего не знает о тех великих замыслах, которые он, Курт, лелеет. В памяти дяди он, наверное, все еще тот мальчик, который когда-то наполнял это мрачное здание беззаботным смехом и карабкался на скамью, чтобы получше разглядеть на стене портреты Мейнгарда{10}, Плеттенберга{11} и Готарда Кеттлера{12}. Но старик еще забудет о кружке с дымящимся питьем и даже о своей немощи, когда узнает, зачем его племянник прибыл сюда.

И все же не так-то легко было начать разговор об этом. Все помещение с пылью столетий на сводах полно теней прошлого. Почерневшие портреты на стенах рассказывают о минувших днях. Легенды слагаются о славных делах этих рыцарей — это были те мужи, которые творили историю Ливонии. Разве он, только что заявившийся сюда юнец с горячей головой, смеет поучать героев, закаленных в битвах и дипломатии, которые в любые бури и грозы и во времена всеобщего распада сумели высоко держать честь рыцарства? Надо стиснуть зубы и терпеливо ждать, пока они сами заговорят.

Курт сидел, стиснув зубы, и сдерживался. Не собственная воля и желание заставляли его молчать, нет, старая власть, принуждающая повиноваться, излучалась из закопченных глаз легендарных героев.

Барон Геттлинг, казалось, задремал. Рука с пергаментным свитком бессильно лежала на полосатом одеяле. По склоненному темени скользили серые тени, за спиной колыхалась густая тьма. Но глаза под седыми бровями все же полуоткрыты; в них странно отражаются красные отблески пламени. Вот они обратились к племяннику, губы растянулись в увядшей улыбке. Голос, тоже увядший, отдаленно напоминает тот, другой, который Курт перед этим слышал там, во дворе, из окна.

— Вырядился ты, прямо как настоящий придворный кавалер.

Курт слегка покраснел.

— Мне доводилось бывать на придворных балах. Сын веймарского гофмаршала был в Виттенберге моим лучшим другом. — Но тут же спохватился, что это звучит хвастливо и не произведет хорошего впечатления на дядю. — Французская мода, — продолжал Курт. — Все дворяне в Европе теперь так одеваются. Конечно, некоторым студентам это было не под силу.

— Но, вероятно, им было под силу кое-что иное… Такого разряженного мужчину вижу второй раз в жизни. Женщины… ну, этих я повидал довольно.

Старик просунул руку под бороду и провел ладонью по своей крестьянской одежде.

— Одежда — скорлупа, ее можно надеть, можно и скинуть. Неизменной остается лишь собственная шкура и то, что под нею. Чем нарядней камзол, тем больше к нему пристают пыль и грязь. В туфлях да шелковых чулках пускаться в путь по нашим лесным дорогам не советую. Для нашего дождливого лета и зимних метелей лучшая одежда та, что меньше промокает и больше греет.

— Здесь я тоже обзаведусь одеждой поскромнее. Но в Германии у меня просто не было другой.

Барон кивнул головой.

— Ты, верно, многому там выучился. Десять лет не шутка. Даже не знаю, сумею ли разговаривать с тобой. Состарился я здесь и обомшел, как пень среди молодой поросли.

Курт горделиво выпрямился.

— О Германия, Франция, Голландия, Англия — везде теперь есть чему поучиться! Во всех науках такое оживление, новые искания — и двадцати лет не хватит хотя бы поверхностно со всем этим ознакомиться. Жизнь можно отдать, лишь бы встретиться с великими умами, которые доказали, что земля вертится вокруг своей оси да еще и вокруг солнца. С теми, кто доказал, почему подкинутый в воздух камень падает на землю и из каких мелких, невидимых частиц состоит эта самая земля и каждая ее песчинка.

— Астрономию и естественные науки изучал?

Курту стало жарко — не то действительно от камина, не то от чего-то другого. Он вскочил, бросил плащ на скамью и принялся расхаживать по залу. Шаги гулко отдавались в пустом помещении.

— Астрономию? Нет… да, ровно настолько, насколько она связана с остальными науками и насколько те от нее зависят. Я многое изучал… Многое, ты мне, конечно, можешь поверить. По правде говоря, начал с теологии, потому что так желала моя покойная мать.

— Да, моя сестра была набожной, точно какая-нибудь католичка.

Курт уже огибал по залу второй круг и не слушал.

— По дороге сюда еще позавчера заночевал у какого-то католического священника, неподалеку от Бауска. Тот хвалился, что учен, читал Мартина Бема и Парацельса. Но хоть бы один луч великого ума Теофраста Бомбаста запал в его закоснелую башку! Схоластика трехсотлетней давности впиталась в нее, как плесень в эти стены, заглушила все, как ряска загнивший пруд. Отцы нашей веры Лютер и Меланхтон для него по-прежнему суть только еретики; точно сквозь зубы сплевывая, произносил он эти имена. Всю ночь поучал меня, толкуя о греческом таинстве покаяния и лютеранском безбожии в самих основах веры. В своем медвежьем углу он совсем ничего не слышал ни о янсенистах, ни о великом эльзасце Шпенере с его Collegia pietatis