На грани тьмы и света - [16]

Резонно судят о былом

И сдержанно — о настоящем.

И скован этот, скован тот

Одним условием суровым:

Давая мыслям верный ход,

Не выдай их поспешным словом.

Свободный от былого, ты

У настоящего во власти.

Пойми ж без лишней суеты,

Что время — три единых части:

Воспоминание — одна,

Другая — жизни плоть и вещность.

Отдай же третьей все сполна,

Ведь третья — будущее — вечность.

1966

«Строй заснеженных елей кремлевских…»

Памяти Ю. А. Гагарина

Строй заснеженных елей кремлевских

Краснотой оттеняла стена.

На привинченных наглухо досках —

Имена, имена, имена.

И у самой последней скрижали

Вдруг как будто споткнулась душа:

Эта память во мне не свежа ли?

Да, была нестерпимо свежа.

Здесь, познав запредельное небо,

Ряд былых и недавних утрат

Своим именем слишком нелепо

Замыкал твой небесный собрат.

Стало как-то пронзительно страшно

(Нам такие мгновенья даны),

Как от урны последней до башни

Оглядел я отрезок стены.

Незаполненный, ждал он…

Теперь нам

Ясно все… Только трудно живым

Сжиться с мыслью,

Что ты — самый первый! —

Мог когда-нибудь стать здесь вторым,

Что к стене, чуть апрелем прогретой,

Вновь приникнет в печали страна

И что даже не прах —

Лишь портрет твой

Поцелует прощально жена.

Я порой так отчетливо вижу:

Ты проходишь сквозь облачный вал.

…А об урне, вмурованной в нишу,

До сих пор ничего не слыхал.

1968

«Сенокосный долгий день…»

Сенокосный долгий день,

Травяное бездорожье.

Здесь копен живая тень

Припадает

К их подножью.

Все в движенье —

Все быстрей

Ходят косы полукругом.

Голос матери моей

Мне послышался над лугом.

В полдень,

Пышущий, как печь,

Мать идет

Сквозь терн колючий,

А над нею —

Из-за плеч —

Тихо выклубилась туча.

Воздух двинулся — и вдруг

Луг покрыло

Зыбью сизой,

Только ласточки вокруг

Свищут —

Низом, низом, низом.

Мать,

В томительных лучах

Перед тучей

Черной, черной

Вижу,

Как кровоточат

Руки, ссаженные терном.

Мать,

Невидимый поток

Горней силою заверчен, —

С головы

Сорвет платок,

А с копен моих —

Овершья.

Но под шумом дождевым,

По колено

В душном сене

Я стою, как под твоим

Ласковым благословеньем.

1968

«В кабине, где душно и глухо…»

В кабине, где душно и глухо,

Сижу за стеклом взаперти

И слышу,

Как просит старуха

До церкви ее подвезти.

Подсела,

Вздохнув облегченно

(Хоть тут бы ей силы сберечь).

Платок

Треугольником черным

Смиренно лежит

Между плеч.

В дороге,

Ровна и уныла,

Доходит беседа ко мне:

— А где твой старик?

— Схоронила.

— А где сыновья?

— На войне.

— К чему же молиться? —

Молчанье.

Теперь не вернет их и Бог…

Платка треугольник печальный

Все так же недвижен и строг.

В пути подвезенная старость,

Бедой опаленная жизнь

В глазах моих

Так и осталась

Стоять,

На клюку опершись.

Да, видно,

Сегодня не впору

(Когда уж ослепла от слез)

Для скорбного духа

Опору

Искать одинокой пришлось.

В платочке,

Повязанном низко,

Бредет,

Натыкаясь окрест

То вдруг —

На звезду обелиска,

То в дальней церквушке —

На крест.

1968

«К чему б теперь о днях недобрых…»

К чему б теперь о днях недобрых,

О выжженных

Вагонных ребрах,

О бомбах,

Плавящих песок?

Скользит по проводу

Пантограф,

Гудит

Торжественно

Гудок.

Ни станций,

От мазута грязных,

Ни лиц,

Что угольно-черны.

Несется поезд,

Словно праздник,

Где окна все освещены.

А там,

Холодный и могучий,

Стоит в запасе

Паровоз.

В его груди гудок ревучий,

Тревожно рвавшийся

под тучи,

Все жив.

О только б не вознес

Он голос свой,

Сирене сродный,

Туда, где мечутся лучи

Прожекторов…

…Так стой, холодный,

И отдохни. И помолчи.

1968

«О первая библиотека…»

О первая библиотека,

Весомость тома на руке!

России два различных века

Лежат в домашнем сундуке.

И прошлый век в сознанье раннем

Звенел мне бронзою литой:

Там Пушкин встал у основанья,

У изголовья — Лев Толстой.

А этот век… За взрывом — взрыв!

В крови страница за страницей,

И от огня не отстранишься,

Одних бессмертно озарив.

Других под бурею отвеял

Не без мучительных потерь.

Но стало тише… И теперь

Звук словно сам в себя поверил

И, донося значенье слов,

Восходит чище и свободней,

Как выражение природной

Естественности голосов.

1963—1968

«Белый храм Двенадцати апостолов…»

Белый храм Двенадцати апостолов,

Вьюга — по крестам,

А внизу скользят ладони по столу —

Медь считают там.

Вот рука моя с незвонкой лептою,

Сердце, оглядись:

В этом храме — не великолепие

Освященных риз.

Что за кровь в иконописце-пращуре,

Что за кровь текла,

Говорят глаза — глаза, сквозящие

Из того угла.

Суждено нам суетное творчество,

Но приходит час —

Что-то вдруг под чьим-то взглядом

скорчится,

Выгорая в нас.

Но мечта живая не поругана,

Хоть и был пожар,

И зовет, чтоб я ночною вьюгою

Подышал.

1968

«В этом доме опустелом…»

В этом доме опустелом

Лишь подобье тишины.

Тень, оставленная телом,

Бродит зыбко вдоль стены.

Чуть струится в длинных шторах

Дух тепла — бродячий дух.

Переходит в скрип и шорох

Недосказанное вслух.

И спохватишься порою

И найдешь в своей судьбе:

Будто все твое с тобою,

Да не весь ты при себе.

Время сердца не обманет:

Где ни странствуй, отлучась,

Лишь сильней к себе потянет

Та, оставленная, часть.

1963

«Она вошла во двор несмело…»

Она вошла во двор несмело,

И средь больничной суеты

Ей утро в душу не успело

Дохнуть

Предчувствием беды.

К стволу сосны

Прижалась телом,

Зовущий взгляд — в окно отца.

Но кто-то выглаженный,

В белом,

Сказал два слова ей с крыльца.

И, тем словам

Еще не веря,

Увидела со стороны

И морга отпертые двери,