На грани тьмы и света - [15]

Неужели здесь — ты?

Не тебя ль я на площади видел,

Где, спортивного флага

Вонзая в зенит острие,

Над землей первомайской

В живой пирамиде

Пело бронзой античной

Высокое тело твое!

Красоту твою пьют

Европейские тонкие губы.

Легче газа дареного

Взлет заграничной мечты:

Вознесут твое имя

Оркестров горящие трубы,

В пирамиде красавиц

Там станешь вершиною ты.

Но свеча новогодняя

Сгинет последнею вспышкой,

И протянутся пальцы —

Холеные, черные — пять.

Убежит от дверей

Так жестоко прозревший мальчишка,

Но чего-то ему из себя

Никогда не прогнать.

Ты живешь с незлопамятным мужем.

Стал мужчиною мальчик —

Не злой и не добрый на вид.

И средь женского мира

В летучие пестрые души

Сквозь одежды процеженным взглядом

Глядит.

По одной — по любимой —

Другие он трепетно мерит

И порою темнеет

В предчувствии чьих-то потерь,

Словно сердце опять

Просквозило из проклятой двери —

Той, которой ему не закрыть и теперь.

1964

«По щербинам врубленных ступеней…»

По щербинам врубленных

ступеней

Я взошел с тобой на высоту.

Вижу город — белый и весенний,

Слышу гром короткий на мосту.

Шум травы, металла звук

   рабочий,

И покой, и вихревой порыв, —

Даль живет, дымится и грохочет,

Свой бессонный двигатель

   укрыв.

Самолетик в небо запускают.

Крохотные гонят поезда.

Неуемность острая, людская,

Четкий бег — откуда и куда?

Объясняют пресными словами.

Отвечают гордо и светло.

Люди, люди, с грузными годами

Сколько их по памяти прошло…

Тех я вспомню, этих позабуду.

Ими путь означен навсегда:

По одним я узнаю — откуда,

По другим сверяюсь я — куда.

Родина? Судьба? Моя ли

   юность?

Листьями ль забрызганная — ты?..

Все во мне мелькнуло

   и вернулось

Напряженным ветром высоты.

1964

«Грязь колеса жадно засосала…»

Грязь колеса жадно засосала,

Из-под шин — ядреная картечь.

О дорога! Здесь машине мало

Лошадиных сил и дружных плеч.

Густо кроют мартовское поле

Злые зерна — черные слова.

Нам, быть может, скажут:

не грешно ли

После них младенцев целовать?..

Ну, еще рывок моторной силы!

Ну, зверейте, мокрые тела!

Ну, родная мать моя Россия,

Жаркая, веселая — пошла!

Нет, земля, дорожное проклятье

Не весне, не полю, не судьбе.

В сердце песней — нежное зачатье,

Как цветочным семенем — в тебе.

И когда в единстве изначальном

Вдруг прорвется эта красота,

Людям изумленное молчанье

Размыкает грешные уста.

1964

«Сосед мой спит…»

Сосед мой спит. Наморщенные грозно,

Застыли как бы в шаге сапоги,

И рукавица электрод морозный

Еще сжимает волею руки.

Еще доспехи, сброшенные с тела,

Порыв движенья жесткого хранят.

Сосед мой спит. Весь мир —

большое дело,

Которым жив он, болен и богат.

Часы с браслетом на запястье дюжем

Минуты века числят наизусть,

И борода — спасение от стужи —

Густа и непокорна, словно Русь…

Грохочет дом, где хлеб и сон мы делим,

И молодая вьюга у дверей

По черному вычерчивает белым

Изгибы человеческих путей.

Они бессмертны — дай им только слиться,

Они сотрутся — лишь разъедини.

И дни простые обретают лица,

И чистый свет кладут на лица дни.

1964

Над полигоном

Летчику Л. Сорокину

Летучий гром — и два крыла за тучей.

Кто ты теперь? Мой отрешенный друг?

Иль в необъятной области созвучий

Всего лишь краткий и суровый звук?

А на земле — истоптанное лето.

Дугой травинку тучный жук пригнул.

А на земле белеют силуэты,

И что-то в них от птиц и от акул.

Чертеж войны… О как он неприемлем!

И, к телу крылья острые прижав,

Ты с высоты бросаешься на землю

С косыми очертаньями держав.

И страшен ты в карающем паденье,

В невольной отрешенности своей

От тишины, от рощи с влажной тенью,

От милой нам беспечности людей.

В колосья гильзы теплые роняя,

Мир охватив хранительным кольцом,

Уходишь ты. Молчит земля родная

И кажет солнцу рваное лицо.

И сгинул жук. Как знак вопроса — стебель.

И стебель стал чувствилищем живым:

Покой ли — призрак? Иль тревога — небыль

В могучем дне, сверкающем над ним?

1964

«Ты отгремела много лет назад…»

Ты отгремела много лет назад.

Но, дав отсрочку тысячам смертей,

Теперь листаешь календарь утрат,

В котором числа скрыты от людей.

Убавят раны счет живым годам,

Сомкнется кругом скорбная семья,

И жертва запоздалая твоя

Уходит к тем, что без отсрочки — там.

И, может быть, поймут еще не все

У обелиска, где суглинок свеж,

Как он глубоко в мирной полосе,

Твой самый тихий гибельный рубеж.

1965

«Еще метет во мне метель…»

Еще метет во мне метель,

Взбивает смертную постель

И причисляет к трупу труп, —

То воем обгорелых труб,

То шорохом бескровных губ —

Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру.

Лежачий строй — как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель,

Сверкают гвозди их сапог,

Упертых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мертвой переклички их

Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть

Ты нес в себе в те дни!

Но здесь

Задумался о чем-то ты

В суровой гордости своей,

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

1965

«А когда глаза открыл…»

А когда глаза открыл,

Сердцу показалось —

От неисчислимых крыл

Небо колыхалось.

Я видение не вдруг

По небу развеял.

Я спросил: Они — на юг?

Иль уже — на север?

Я спросил: — А где я был

От зимы до лета?

Но высокий посвист крыл

Мне не дал ответа.

1966

«В рабочем гвалте, за столом…»

В рабочем гвалте, за столом,

В ночном ли поезде гремящем